Комсомольская юность Леонида Дьяконова

Имя писателя Леонида Дьяконова хорошо известно и дорого поколению тех, чье детство пришлось на 1950–1980-е годы, когда издавались его книги. О самой лучшей из них вспоминает поэт Николай Пересторонин:

…Ещё повзрослеют мальчишки,

Ещё обмелеет река,

Но не было детства без книжки

"Олень - золотые рога".

Она выводила нас в люди,

Друзей помогала найти.

Была путеводной по сути

На этом житейском пути.

От самого светлого мига

Любая дорога легка.

И все не кончается книга

"Олень - золотые рога".

 

Писатель родился в Вятке в 1908 году. Здесь он окончил школу 2-й ступени имени Энгельса. В этой же школе училась Алевтина Краснова, которая была младше его на четыре года. В кировском музее истории народного образования хранится ее школьный дневник, где немногие, но очень прочувствованные строки посвящены Лене Дьяконову. Он в это время учится в Ленинградском техникуме печати. Приезжая в Вятку на каникулы или на практику, он заходит в школу, общается  со старшеклассниками.

«16.11.1927. Дошли до нашего дома. Мира (подруга Али. – Т. Д.) отвернула на свою сторону, а Леня дошел со мной до дому, на прощанье крепко пожал мне руку. <…> Проводили меня до дому с Леней, и тоже крепко-крепко сжалась рука Лени. Что это значит – не знаю. Мне Леня нравится как человек, а не как мальчик. Он очень умный, довольно оригинальный и очень веселый – остроумный. Я его уважаю и ставлю безусловно выше себя.

19.01.1928. Газету писали в учительской. Пришел Леня Дьяконов, много говорил о поэзии – говорил свои стихи. Я его уважаю, он на меня действует, у меня к нему какое-то тяготение. Хочу вечно его слушать, хочу быть по духу близкой ему, хочу иметь столько, нет, где столько, хоть 1/5 его ума. Он все знает, судит обо всем. Все у него так оригинально, так своеобразно и, главное, все свое! Вообще я преклоняюсь перед ним. Мне нравится еще и то, что он постоянно, вот уже сколько лет, как ему нравится Т. Франчески, и он это не скрывает. Вообще я его уважаю.

01.02.1928. На комсомольском собрании доклад Л. Дьяконова о комсомольской этике – поведении. Леня говорил дивно, чудесно, слова лились как из рога изобилия, говорил о жизни, поведении комсомольца, об одежде, жилище, об отношении девочек и мальчиков, о любви и дружбе. Мне страшно понравились его слова «Любовь – это такая хорошая-хорошая книга, которую надо читать позднее». Он говорит, что раз возможна работа мальчика с девочкой, то возможна и дружба. Но я все же осталась при своем мнении, что работа ведется коллективно, потому она и возможна, возможна и коллективная дружба. Например, я, Мака, Мира, Леня Воля – мы можем дружить, т. е. быть всегда вместе, вместе учиться, вместе развлекаться, разговаривать, поверять друг другу мысли и пр. Но единоличной дружбы быть не может. Скажем, мы бы дружили с Волькой, были бы все время вместе. Во-первых, окружающие бы отнеслись к этому не так, они бы сочли это неприличным и т. д., а главное, дружба бы перешла в любовь, мне бы было неприятно, если бы он, дружа со мной, любил бы Соню и гулял с ней. А если мой друг девочка, то гуляй сколько влезет. Но я ничего не говорила, все моя нерешительность. Кончил доклад Ленька блестяще: «Желаю вам сейчас хорошей дружбы, а в будущем счастливой любви!» Я опять пришла в восторг, готова была прыгать, петь и т. д.

01.02.1928. Была я у Лени Дьяконова – мне у него очень понравилось, особенно в комнате, так своеобразно уделано! Читал стихи, разговаривали.

16.03.1928. Случилось громадное несчастье – я заболела: суставной ревматизм. Прикована к постели была 14-15 дней. У меня перебывало 11 человек. Самые хорошие – Леня Дьяконов и Мира. Мира приходила каждый день. Леня против обыкновения тоже почти каждый день ходил. Я этого никак не ожидала, ведь он так мало меня знал, так мало со мной бывал, только последнее время со времени работы в редколлегии стали поближе. Верно говорится, что «не в шумной беседе друзья узнаются, они узнаются в беде, коль горе нагрянет и слезы польются, то друг, кто поплачет с тобой». Леня это доказал. Когда я тяжело хворала, он приходил каждый день, сидел у кровати, читал стих, свои и чужие, приносил книги. Вообще развлекал. Делился со мной своими мыслями, намерениями; рассказал, что он с Игорем (Франчески, братом Тамары. – Т. Д.) собирался идти пешком в какую-то неисследованную местность. Вообще почему-то он мне доверялся. Очень немногим он читал свои стихи, а мне даже дал тетрадь с первыми стихами. Когда я стала бродить, он играл со мной, философствовал. Говорил много серьезного. Например, раз спросил: «Какая у тебя цель жизни?» Я никогда не думала об этом и встала в тупик. А он сказал: «Все живут для того, чтобы жить». И я с ним вполне согласна. Вообще он говорит много хорошего, умного, но понять, раскусить его я не могу. Он был и сегодня. Сильно увлекается стихами, доказывая музыкальность новых поэтов и отвергая ее у Пушкина. Прочел несколько асеевских стихов, в его декламации они были музыкальны. Но когда принес книжку этих стихов, то читать их мне очень трудно и даже неинтересно.

04.03.1930. Ходила на почту, зашла к Лене Дьяконову. Я против него как дитя трех лет. Чертовски развит и предан делу. Читает Маркса, Ленина как беллетристику. Чертовски неприятно. Я ничтожный человек, из меня может выйти самый посредственный работник. Ну куда я годна, на что способна! Пошли с ним в типографию под ручку.

1930 г., март. Я привыкла видеть и считать, что все преподаватели, все передовые люди, каких я знаю, коммунисты, комсомольцы говорят о новой жизни, об общественной работе, о задачах, стоящих перед страной и молодёжью, не потому, что это их увлекает и это они думают, а из-за личных выгод и целей. Преподаватели сами не верят в свои убеждения, а внушают их учащимся, потому что им платят деньги и заставляют говорить именно так, иначе они рискуют быть уволены. Я не знаю ни одного идеального партийца, который бы верил в своё дело, который бы был предан партии, который бы твёрдо разделял все убеждения. Кругом только ложь и клевета. Все скрывают своё истинное лицо, свои истинные мысли для того, чтобы устроиться! Я знаю одного комсомольца – Лёню Дьяконова – который заслуживает слово Комсомолец! Это единицы. Я бы пошла в комсомол только тогда, когда я бы душой, убеждениями была бы комсомолкой, а не шкурник и не на бумаге».

В 1930–1931 годах Дьяконов работал корреспондентом алма-атинской газеты «Советская степь». Здесь собралась группа молодых  журналистов: Ольга Берггольц, ее муж Николай Молчанов, приехавшие по распределению после окончания Ленинградского университета, знакомый по работе в «Вятской правде» Андрей Алдан-Семенов. Все они станут героями повести Берггольц «Журналисты», написанной в 1933 году. Дьяконов – прототип журналиста Банко (несколько измененный его газетный псевдоним  Анк). Здесь мы находим описание его необычной комнаты, которая упомянута в дневнике Али Красновой: «Он мог рассказывать о «Своей Комнате» как о живом человеке, имеющем свои привычки и вкусы. Он ревниво допускал в «Свою Комнату» только тех, кто ему нравился или интересовал его. Остальных он усаживал в комнате матери, Здесь было довольно много обыкновенных вещей: венские стулья, ветхие занавесочки, швейная машинка, обеденный овальный стол. В комнате же Банко были только три вещи: некрашеный гладкий стол под окном, справа – спартанская койка, перед столом – плетеное кресло. Но зато все стены занимали полки с книгами. Тысяча избраннейших томов, подобранных по темам, по росту, по цвету, по возрасту! Банко не знал лучшего отдыха, чем перестановка книг. Он не знал также большей радости, чем водворение в комнату новых томов. Места на полках было уже так мало, что каждый раз приходилось снопа перебирать и переставлять книги...»

Благодаря сохранившейся юношеской фотографии Дьяконова узнаваема и внешность Банко: «Он медленно повернул к вошедшим обтянутую смуглой кожей мордочку в круглых роговых очках. Веер черных волос шевелился на его голове от легкого тепла печки...»

Как и Аля Краснова, автор относится к Банко-Дьяконову с восхищением. Берггольц ценит его ум, глубокие познания, незаурядность, разносторонность, талантливость.

Довольно неожидан финал повести: Банко, разуверившись в действенности печати, возможности влиять на ход событий, сдает комсомольский билет и уезжает. Было ли так на самом деле или это литературный прием – трудно сказать.

Но дальнейшая журналистская судьба Леонида Дьяконова, судя по архивным документам, опровергает этот финал. Она складывается вполне успешно, идет, что называется, в гору. Он заведует разными отделами в «Вятской правде», зарплата его неуклонно повышается, его поощряют то денежной премией, а то и костюмом.  Работает творчески, с инициативой и неподдельным увлечением, что чувствуется даже сквозь суконный язык приказов и постановлений. Выступает с рацпредложением о создании фотоархива и архива подшивок местных и центральных газет, берет творческий отпуск для поездки в Вожгальскую коммуну, премирован за активное участие в оформлении номера «Кировской правды», посвященного первому краевому съезду Советов,  «за повышение актуальности информации, показ наших земляков и хорошую литературную обработку сдаваемого в секретариат материала»,    «за живую и интересную информацию, организованную в результате широкого привлечения к участию в работе отдела научных работников и актива», «за подготовку пятой полосы Первомайского номера и за максимальное, по сравнению с некоторыми другими отделами, использование в газете рабкоровских писем», «за разнообразие информации и за показ в газете героических поступков и обеспечение высокой действенности материалов», «за организацию краеведческих статей (очерк о Е.И. Кострове, «Палешане в Вятке» и др.)»

В газете печатаются и его стихи.

Как видим, никаких печоринских мотивов неверия и разочарования в идеалах в жизни Дьяконова 1930-х годов нет.

В мемуарной, а точнее исповедальной книге «Дневные звезды», во второй, незаконченной ее части, которая писалась в 1960-е годы, Ольга Берггольц возвращается к казахстанской поре своей жизни и к той большой роли, которую сыграл в ней Дьяконов.

«Был зеленый день, и мы отправились в горы, на Медео. <…>

 Это был 1931 год. Чума, холера, черная оспа. <…> Были прилавки, были чудовищные окраины, пузатые (коричневые круглые животы и тощие задики), грязные ребятишки на тоненьких (тонюсеньких) ножках, изможденные женщины… Все было далеко не только до социализма — до нормальной человеческой жизни. Жизни, достойной человека.

   Но мы круто повернули, послушные дороге – пути, и сразу открылась сверкающая красота земли.

   — Вот, ребята, — сказал Ленька, — вот так мы войдем в социализм.

   И мы молча и безоговорочно согласились с ним, только кивнув головой (молча от волнения).

   Это был 1931 год, мы были молоды, очень молоды, я и Коля, приехавшие работать в казахскую газету, и друг наш, Леонид Д., – сотрудник той же газеты. Да, свидетельствую, мы так думали тогда, мыслями, подсказанными любимым нашим поэтом, властителем дум — Маяковским. Он только что застрелился тогда, и рана эта была для нас пронзительна, огненна, но то была рана навылет, — мы все равно продолжали ощущать его живым — и вслед за ним повторяли:

 

Кажется, вот только с этой строчкой

                                                                   развяжись

                      И взбежишь по строчкам

                                                                 в удивительную жизнь…

 

   И мы, как он, так же считали, – что вот социализм наступит… нет, не наступит, придет… да нет, просто вдруг грянет, обвалится на нас после мгновенного какого-то шага, разверзнется, воссияет, взметнется перед нами, вместе с нами, – мы влетим, вбежим в него по строчкам пленительно-отважной поэзии, по этой крутой, но прямой горной дороге, окруженной красой, – ну еще два шага, еще несколько опаляющих, опьяняющих строк – и вот он.

   Все было не так, как нам в тот зеленый день казалось.

   Всем нам троим, и мне, и Леониду пришлось выдержать 37-й, 39-й год.

   И даже самоотверженную работу нашу в 31-м, в дни мечты о социализме, – оклеветали и представили как вражескую деятельность. Потом была война. Николай умер от голода в январе 42-го года. То, что было с нами троими, было с миллионами.

   Вот и вновь я пишу как будто бы только о себе. Но, думается мне, нет сейчас ни одного взрослого, серьезного человека, который не задумался бы над жизненным путем своим, прошлым, настоящим и будущим. Вот встал он, как бы на том перевале, на Медео, на том, куда в 31-м году взошло молодое наше поколение, – встал и взглянул себе в сердце, он оглянулся на пройденный путь и увидел все, вплоть до тех пузатых детей, окинул очами толпящиеся, дыбящиеся впереди вершины, дымящиеся пропасти, рыкающие потоки, и задумался глубоко и тихо, и взглянул себе в сердце, без слов спросил у сердца (души) своего: «Какое же ты? Веришь ли?»  <…>     

Так вот и я, стою рядом с этим человеком и думаю то же, что думает он. И как он желает помочь мне — так и я по силам своим, своим уменьем, своей профессией, всеми секретами своей профессии хочу помочь ему.

   Я напишу во второй части «Дневных звезд» о том, что все было не так, как мы в тот зеленый день мечтали».

Упомянутый Берггольц 1939 год напрямую связан с Дьяконовым. В этом году они оба проходили по сфабрикованному в Кирове делу «Литературной группы». Избиваемый на допросах Дьяконов дал показания на Берггольц, об этом она не раз пишет в своем дневнике. Оба вышли из тюрьмы, он – инвалидом, потерявшим память (к счастью, временно).

Война сыграла огромную роль в их судьбах. Ольга Берггольц стала музой блокадного Ленинграда, Леонид Дьяконов – замечательным детским писателем. Их дружба выдержала испытания временем. Для него она всегда оставалась Лялькой, верной подругой комсомольской юности. Об их дружбе говорят многочисленные дымковские игрушки на ее рабочем столе в экспозиции музея истории Санкт-Петербурга. Ей, никогда не бывавшей в Кирове, дарил их, приезжая в любимый Ленинград, Ленька Дьяконов, написавший о вятской игрушке книгу «Дымковские глиняные, расписные».

 

 

Комментарии

К данному материалу не добавлено ни одного комментария.