Еще жив! (Март 1945)

https://lomonosov.livejournal.com/

ДМИТРИЙ Б. ЛОМОНОСОВ
Еще жив! (Март 1945)

October 8th, 2013
     Сквозь туман прошедших лет и остатков событий, еще сохранившихся в памяти, видится, как раздвинулись двери вагона, и лежащих на полу его живых и мертвых стали вытаскивать волоком на мощенную булыжником, присыпанным снежком площадку железнодорожной станции. Моих тогдашних ощущений еще хватило на то, чтобы заметить смену вагонного смрада на свежесть чистого воздуха и холод еще зимнего утра.
       Многие годы мне не было известно, как называлась эта станция и далеко ли она находилась от лагеря, куда мы были доставлены. Лишь в 2003 году, впервые приехав в Зандбостель по приглашению д-ра Клауса Фолланда – руководителя музея лагеря военнопленных (Stalag XB) и администрации города Бремервёрде, я узнал, что происходило это на грузовой площадке городского вокзала 9 марта 1945 года. Ни само здание вокзала, ни вагоны, доставившие нас, ни строения вокруг в памяти не остались, вероятно ничего этого я не видел, но помнятся уходящие куда-то вдаль от моей головы, лежащей на земле, ряды булыжников и швы между ними. Эта «картинка» казалась столь отчетливой, что я почти уверен был: непременно узнаю это место. И в первый же час по прибытии, благо отель оказался вблизи вокзала, я сопровождении Клауса Фоланда отправился искать это «фатальное» место.
      Выйдя из здания вокзала на перрон, я прошел вдоль него до грузовой площадки (дебаркадера) в поисках запомнившейся мне картинки – отмостки. Увы, нет, под ногами не булыжник, а аккуратно уложенные с притесанными гранями гранитные плиты… Подумал, что или это какое-то другое место, или впоследствии отмостку переложили. Высказал свои сомнения Клаусу, но он уверенно утверждал, что именно здесь разгружался эшелон. Неходячих здесь грузили в кузова автомашин, а тех, кто мог двигаться самостоятельно, гнали пешком до лагеря, находящегося отсюда в 12 километрах. Меня окликнул сын: он обнаружил на самом краю платформы кусок площадки, сохранившей прежний вид отмостки.
       Я прошел туда, и вдруг, меня словно электрическим током ударило! Я УЗНАЛ!!! УЗНАЛ!!! Облицованный каменными плитами край дебаркадера и платформа, мощенная булыжником вдруг вновь встали перед моими глазами! И не только образы, но и, казалось, парашно-трупная вонь вагона, сменившаяся прохладным воздухом с легким запахом мазута, нестерпимая боль от каменных плит борта платформы, врезавшихся мне в кожу, обтягивавшую скелет, когда меня волоком вытаскивали наружу, сходящиеся вдали полосы швов между камнями брусчатки, оказавшейся прямо у моих глаз…. Казалось, я физически перенёсся в то время и в то состояние… Мне явно не хватает слов, чтобы текстом передать ощущения, испытанные в этот миг…
      Мне с усилием удалось унять рвущееся из груди сердце, пытаясь не дать это заметить сопровождающим, засунув в рот таблетку валидола. Хорошо, что в этот день посещение лагеря не планировалось. Подумал, что еще раз сегодня подобную встряску мне будет очень нелегко перенести. Однако, от бдительного Клауса это моё переживание не укрылось, и он отметил это в своей статье, помещенной в местной газете.
Вот только это и сохранилось в памяти о месте прибытия…
       Впервые эту экскурсию в далекое прошлое почти 60-летней давности я совершил в 2003 году. Впоследствии мне удалось еще дважды побывать в Бремервёрде и Зандбостеле, и каждый раз я приходил к этому месту, туда, где я уже вступил одной ногой в ладью Харона и лишь чудом удержался на этом свете.
Дальнейшего пути от места разгрузки вагонов до лагерного лазарета я не помню, вероятно я находился в полубессознательном состоянии.
       Как рассказывал мне позже санитар лазарета, сортировку «груза» пришлось выполнять ему с группой коллег, возглавляемых русским военнопленным лагерным врачом – бывшим флотским врачом доктором Дьяковым.
      Груда тел, лежавших на платформе станции, представляла собой омерзительное зрелище: грязные, вонючие скелеты, облаченные в рваные замызганные шинели, с лицами покрытыми струпьями, живые вперемежку с мертвыми…. Обнаружить среди них еще живых было несложно: на живых чуть ли не сплошным слоем копошились вши…
      Живых вповалку грузили в кузов грузовика и везли в лазарет в барак санобработки. Там их одежду отправляли на термообработку в автоклавах, стригли наголо, покрытые волосами части тела обрабатывали каким-то специальным раствором и направляли под душ.
      Первый раз пришел в себя на бетонном полу душевой кабины под струями горячей воды.
      Второй раз, очевидно, после того, как меня чем-то укололи или дали что-то понюхать, - прислоненным к стеклу рентгеновского аппарата, к которому меня пытались приставить два санитара, а я всякий раз сползал на пол.
      И окончательно пришел в себя, обнаружив лежащим голым на нижней полке двухэтажной койки на шинели, прикрытым сверху своим тряпьем. Почувствовал даже некоторое блаженство от того, что меня не жрали вши. Не ощущалось и привычное чувство голода, хотя не помню, когда перед этим пришлось что-то пожевать….
      Прежде всего, стал осматривать и ощупывать себя. Обнаружил, что почти не могу двигаться. Кости спины болели от жесткого ложа, но повернуться или подоткнуть под себя шинель нет сил. К ногам как будто привязаны пудовые гири, поднять которые нет возможности. Руки, также отягощенные неимоверной тяжестью, движутся с огромным напряжением сил.
      Ног по-прежнему не чувствую, ступня правой ноги и пальцы левой - черные, очевидно отмороженные. Кто-то сунул мне под нос кусок стекла. В нем я увидел отражение своего лица и не узнал в нем себя. В стекле на меня смотрел череп, глазами, провалившимися в ямы глазниц. Вместо носа - узкая полоска хряща, нет ни щек, ни губ, ни подбородка. На костях черепа болтается морщинистая серая кожа, сквозь которую проступает рельеф чеюстей. Ощупывая себя, убедился, что все тело - голый скелет, на который напялена такая же серая морщинистая кожа, не скрывающая очертаний костей. Вместо «пятой точки» (места, которым сидят) - кости таза с провалом между ними. Нога у тазобедренного сустава обхватывается кистью руки так же, как рука у запястья.
      Хотелось закрыть глаза и вновь провалиться в небытие, я оста-навливал себя напряжением воли.
      Вокруг себя стал слышать голоса разговаривающих между собой соседей, лежавших рядом. Они обсуждали в этот момент мое возвращение к жизни. Я подал голос, он тоже был не мой, какой-то хриплый дискант.
      Выяснил, что происходит вокруг меня.
      Узнал, что нахожусь в лазарете очередного на моем пути лагеря Stalag XB, расположенного где-то между Гамбургом и Бременом. Этот лагерь - интернациональный, в нем содержатся военнопленные, наверное, из всех европейских стран. Для советских военнопленных предназначен отдельный блок, изолированный ото всех и отличавшийся особо строгим режимом. Лагерь этот был, как говорили, единственным, находившимся под непосредственной опекой Международного Красного Креста, который через свое Швейцарское представительство организовал сравнительно хорошо оборудованный госпиталь. Из Швейцарии сюда доставляли медикаменты и перевязочные материалы. Можно считать, что мне «повезло»: окажись я в таких лазаретах, как в Хохенштайне или, тем более, в Холме, не писать бы мне этих заметок.       Пришли два врача, оба - из военнопленных. Русский во флотской шинели, тот, которого я видел, когда он проводил рентгенологическое обследование, доктор Дьяков и итальянец, немного говоривший по-русски, коверкая слова так, что его трудно было понять. Это, оказалось, наш палатный врач, его имя Лоренцо Градоли, он из Рима.
      Русский врач, передавая меня на попечение итальянцу, рассказал, что вытащил меня из горы трупов, выгруженных из вагона, увидев, что во мне еще теплится жизнь. После того, как санитары госпиталя провели меня через санитарную обработку, он подробно меня исследовал, результаты исследования внесены в медицинскую карту, оставленную на тумбочке около моей кровати. Сказал, что дальше все зависит от моего желания выжить, шансы на это есть, и ушел.
      Итальянец, ознакомившись с медицинской картой, долго меня осматривал, щупая, выстукивая и прослушивая стетоскопом.
      Расспрашивая меня, долго пытал, есть ли у меня «Трия сушька». Я никак не мог понять, чего он хочет. Тогда он сунул мне под нос немецко-русский словарь, открытый на слове « Tryasutscka (Трясучка, лихорадка)». Я ответил, что озноба (трясучки) у меня нет, но ощущаю постоянное жжение в груди.  Он сказал, что нужно оперировать обмороженные ноги, и он сделает это прямо в палате, считая, что тащить меня в операционный блок небезопасно.   
       Через некоторое время он пришел в сопровождении ассистента-санитара, несущего металлический ящичек с инструментами.
      - Терпи, - сказал санитар, - будет больно, но местное обезболивание не поможет, а под общим наркозом не выживешшь. Но это недолго.
      Они подвинули меня так, что ноги до колен высовывались за спинку койки и начали операцию. Не помню, как она продолжалась, возможно я опять впал в забытье.
      При перевязке на правой ступне отвалились отмороженные черные пальцы, остались торчать оголенные концы костей. Доктор сказал, что подождет, если не будет проявляться гангрена, то он не станет ампутировать стопу, она может мне еще пригодиться. Сделал мне внутривенный укол, от которого вдруг стало жарко в горле, и я уснул.
Зандбостель. Продолжение.
lomonosovNovember 22nd, 2013
          Меня разбудили: настало время обеда. Принесли баланду; она была вряд ли лучше, чем в прежних лагерях: такая же жидкая бурда с прозрачными ломтиками брюквы и разваренной, хотя и очищенной от кожуры, картошки. Я выпил ее через край котелка, не прибегая к ложке, которую еще следовало отыскать среди обносков в моем тощем вещмешке.
         До момента пробуждения все, происходившее вокруг меня - обездвиженного и погруженного в полусонное состояние, воспринималось, как бы сквозь туман или полудрему. Смирившись с ощущениями, близкими к переходу «в мир иной», я не испытывал никакого интереса к окружающей обстановке. Теперь же, почувствовав надежду на возвращение к жизни, я стал всматриваться в окружающий меня мир.
          Большая комната с побеленными стенами, заставленная двухэтажными кроватями, занятыми моими соратниками. Большинство из них – раненые и больные, но ходячие, о чем-то переговариваются между собой.
         Один из ходячих больных выполнял обязанности санитара, вынося банки, заменяющие судна, и по утрам помогавший совершать обряд умывания смоченным водой куском бумажного бинта. Этот труд возмещался дополнительной порцией баланды из общего бака, предназначавшегося для всего населения нашей комнаты.
         Звуки разговоров моих соратников я слышу, но смысл пока до меня не доходит, может быть, мне просто лень вслушиваться или же для этого требуется усилие, на которое не хватает энергии…. Периодически проваливаюсь в сон и снова просыпаюсь, ощущая невероятную слабость и усилившийся голод.
         Вероятно, прошло несколько дней, пока я окончательно пришел в себя, стал вслушиваться и происходящее вокруг и осматриваться. Из другого конца комнаты услышал голос вызывающего меня Миши – моего друга и спутника по пребыванию у бауера и по маршу смерти. Как я писал уже, он, еврей, назвавшийся мусульманином Ходжаевым, настоящую его фамилию я, к сожалению, забыл, также с отмороженными ногами попал в лазарет вместе со мной.
         Верхний этаж моей койки занимал рязанец Вася, а на соседней, справа от меня – лежал, оказавшись в лазарете из-за перелома ноги, случившегося во время работы в рабочей команде, и полного истощения, Анатолий Иванов, до войны - музыкант-виолончелист оркестра московского Большого театра. Слева – стена с окном, из которого видна ограда из колючей проволоки и вышка, на которой маячит силуэт постового в каске у крупнокалиберного пулемета. Далее, через все еще заснеженное поле, видны одноэтажные строения деревни.
         Во время марша по дорогам Польши и северной части Германии война ощущалась нами видом массы беженцев по дорогам, проплывающими на большой высоте эскадрильями самолетов союзников, доносящимися издалека звуками бомбардировки германских городов. Положение на фронтах оставалось неизвестным, спрашивать об этом у разъяренных конвоиров было бессмысленно. Теперь же этот вопрос стал для меня очеь важным: приближавшийся конец войны казался очевидным, но где же проходят линии фронтов?
          Из разговоров моих соседей по палате узнал, что союзные войска, преодолев Линию Зигфрида, углубились далеко на территорию Германии и с боями приближаются к ее центральной части, вышли к берегам Рейна. На Востоке советские войска уже заняли Польшу и ведут бои на территории Венгрии и Германии, приближаясь к Одеру. Но немцы сражаются ожесточенно, и в своих пропагандистских листовках уповают на приближающееся применение ими новых, ранее неизвестных, видах вооружений.
          Вскоре ко мне пришел назвавшийся земляком по Ростову, судя по форме, французский военнопленный. Сопровождавший его доктор Дьяков сказал, что у меня крайняя форма дистрофии, когда желудок не вырабатывает сок, необходимый для переваривания пищи. В то же время, мне крайне необходимы жиры, которых не хватает в лагерном рационе. Француз, пришедший вместе с ним, принес банку жира (смальца – топленого свиного сала), который мне нужно употребить за два дня. Если желудок справится, и я не умру от голодного поноса, то выздоровление мне обеспечено. Он считает, что шансов выздороветь у меня все же больше.
          Оставив француза около меня, он ушел. Француз оказался французским армянином (второй раз мне встретился армянин из Франции), его, которому я обязан жизнью, я запомнил, как зовут: Месроп Аветисян. Он оказался моим земляком по Ростову: в двадцатых годах его семья эмигрировала из Ростовского пригорода - Нахичевани во Францию.
          Невольно вспомнились особенности военного быта - культ землячества. Первый же вопрос, который задавали друг другу при встрече солдаты - "откуда ты?".
          Помню характерную картину.
          К пересыльному пункту (лагерю) приближается колонна солдат (пленных). Из колонны и из-за ограды лагеря звучат возгласы: "Рязанские (курские, ростовские и т.п.) есть?" И после того, как вновь прибывшие смешиваются со "старожилами", идет активный поиск земляков. Земляки в этих условиях - почти родственники, они считают себя обязанными помогать друг другу в меру своих возможностей.
           Таким "богатым" земляком я обзавелся в лагере "Зандбостель", ему с докторами Дьяковым и итальянцем Градоли, я обязан жизнью.
          Открыл банку я на следующий день. Утром принесли хлеб, я намазал на него толстым слоем сало, днем – несколько ложек разболтал в баланде.
          В отличие от других лагерей, здесь выдавали утром кроме обычной порции хлеба, кусочек маргарина, ложку сахарного песку и кубик консервированного мяса, размером грани около 1 см. За два дня банку я прикончил, вероятно, не без помощи лежавшего надо мной коллеги Васи-рязанца. Ирония судьбы: он скончался от голодного поноса уже после освобождения в апреле 1945 года.
          Месроп приходил еще несколько раз, пока его переходам в русскую зону не воспрепятствовали охранники, приносил мне куски хлеба.
          Откуда-то появился человек, попросивший у меня разрешения сделать мой портрет. Назвавшись художником, он сказал, что накопил уже много рисунков, которые, в дальнейшем, расскажут потомкам о пережитом нами во время войны. Вероятно, мой скелетообразный вид типичного дистрофика показался ему достойным для увековечивания.
           Чтобы придать мне удобное для позирования положение, он подтащил меня к спинке кровати, оставив в полусидячем положении. Было очень неудобно и больно опираться на несуществующие ягодицы, но, ради искусства, я терпел. Поработав некоторое время, так и не показав мне свое «творение», он удалился, оставив меня в том же положении. С невероятным трудом я сполз, вновь кое-как улегшись на подостланную шинель.
          Разглядел медицинскую карту, оставленную доктором Дьяковым на тумбочке. Не разобрав написанные по-латыни и по-немецки медицинские заключения, обратил внимание на показатели измерений, вес - 26 кг!. На схеме легких заштрихована их правая часть.
          Возвращение к жизни сопровождалось усилением чувства голода. Не в силах сдержаться, я как-то слопал не только собственную утреннюю порцию маргарина и сахара, но и порцию, предназначенную лежащему надо мной Васе. Его справедливое возмущение я погасил, пообещав отдать завтрашнюю пайку хлеба, что и пришлось выполнить….
          Отвлечься от подстегиваемых голоданием кулинарных воспоминаний мне помогали беседы с Анатолием Ивановым.
           Тем для бесед хватало: вспоминали Москву, Третьяковку, Парк Культуры с его аттракционами, который славился в Москве не меньше, чем теперешний Дисней Лэнд в США. Вспоминали о музыкальных спектаклях Большого театра, которые я слышал по радио. Побывать мне пришлось только двух спектаклях: опере «Дубровский» и балете «Красный мак». Я пытался насвистывать знакомые арии, изрядно фальшивил, а он поправлял меня. Он подробно рассказывал о содержании спектаклей, о мизансценах и декорациях, о нарядах актеров, об исполнителях. Это было интересно и помогало преодолевать тягучее время.
          Принесли пробирки для взятия мокроты - проверка наличия в ней палочек Коха. Говорили, что у кого найдут, тому будет положено дополнительное питание. Анатолий попросил меня сплюнуть в его пробирку, не сомневаясь, что у меня найдут бациллы туберкулеза. Я это сделал, и действительно, через несколько дней мне и ему объявили о том, что нам положен дополнительный паек: три отварных картофелины в мундире и стакан снятого (обезжиренного) молока. Это было очень существенное дополнение к лагерному рациону.
          Не могу на прерваться, забежав вперед.
          В 1947 году, оказавшись в отпуске в Москве, я отправился разыскивать его по запомнившемуся мне адресу: ул. Маркса-Энгельса, 6 (или 5). Легко нашел эту улицу за домом Пашкова, параллельную Волхонке, сейчас ей возвратили дореволюционное название – Большой Знаменский переулок.
          Напротив старинного здания дворца Лопухиных располагался квартал, застроенный деревянными одно- и двухэтажными домами с палисадниками, ныне снесенными..
          Вошел во двор, стал спрашивать про Анатолия Иванова. Кто-то из жителей, взглянув на меня удивленно, показал квартиру. Позвонил, меня впустили, узнав, кто я и зачем пришел. Жена Анатолия сказала мне, что несколько месяцев назад он умер от туберкулеза... Мне оставалось только посочувствовать горю родных и рассказать им о днях, проведенных вместе с ним в лазарете немецкого лагеря для военнопленных. Вот, как удивительно и трагично складывается судьба!
           Один за другим побежали дни, столь похожие друг на друга так, что ими трудно отмечать движение времени. Большие неприятности стали доставлять расплодившиеся клопы. От них просто не было спасения. Ножки кроватей установили в банки, залитые водой. Но проклятые насекомые пикировали с потолка.
           Только некоторые события выделяются в этом потоке однообразно текущих дней. Главное - это гангрена у Миши. Ему сначала удалили стопу правой ноги, но гангрена стала распространяться дальше, ампутировали ногу выше колена. Но и это не помогло. Всего за несколько дней до освобождения, его унесли в палату для умирающих.
В наших бараках лазарета немцы и русские полицаи не появлялись. Иногда заходил одетый в форму немецкого унтер-офицера капеллан, русский священник протестантской церкви. Давал читать тоненькие брошюрки религиозного содержания, написанные слишком примитивно, в расчете на малограмотных читателей.
          Как-то раз раздали по банке (одну на двоих) сгущенного молока, - подарок от народа Швейцарии русским военнопленным, так было сказано в листовке, обертывавшей каждую банку.
          Несмотря на скудость пайка, усиленного, однако, дополнительным питанием и помощью земляка Месропа Аветисяна, я стал быстро поправляться. Доктор Градоли, проходя как-то мимо меня, сказал: «О! Ви - толстой!» (с ударением на последнем слоге). Действительно, кости стали понемногу обрастать мясом, я стал иногда передвигаться по палате, держась за стены и, опираясь на костыли (уже не помню, откуда они у меня появились).
          Однажды, кажется, около середины марта вечером неподалеку раздалась пулеметная и автоматная стрельба. Оказалось, в части лагеря, отведенной для русских военнопленных, была попытка мятежа.
           Через много лет, в 2003 году я узнал, что восставшие были узниками концлагеря Neuengamme, перевезенными в Зандбостель. С четырьмя из них мне удалось познакомиться лично: они, как и я, приехали на день годовщины освобождения 29 апреля.
          Зная о постепенном приближении фронта с Запада, (союзники не очень спешили), они решили вырваться на свободу. Попытка оказалась неудачной, всех поймали, многих расстреляли.
Зандбостель, освобождение.
lomonosovDecember 27th, 2013
      Признаки- приближающейся линии фронта стали заметны не только из-за явно усилившихся звуков далекой канонады, но и внутренней обстановки в лагере. Немцы из лагерной администрации в бараках появляться почти перестали, да и на террнитории они почти не встречались. Изредка приходил немецкий ефрейтор с белой повязкой с красным крестом на рукаве. Вокруг лагеря (из окна барака была видна внешняя проволочная многорядная изгородь с вышками и часовыми на них) появились высокие шесты с белыми флагами с нанесенными на них красными крестами. Повязки с красными крестами появились и у немецких часовых, прохаживавшихся вдоль ограды снаружи.
      По баракам стали ходить представители только что образованного лагерного комитета и зачитывать принятое им обращение к командованию союзников, в котором описывалось бедственное положение тысяч военнопленных (можно ли назвать бедственным положение англичан и французов, страдавших лишь от разлуки с родными?). Это обращение предполагалось отправить со специальным посланником, которому будет организован побег. И через несколько дней, я даже удивился, как быстро это произошло, над лагерем пронесся английский истребитель и сбросил вымпел. В бараках стали читать сообщение, примерно следующего содержания:
      - Ваш посланный прибыл. Командование союзных войск знает о вашем положении и принимает меры для скорейшего го освобождения. Ждите и не предпринимайте попыток побега: они затрудняют действия наших войск. Уничтожайте фашистских агентов.
      Командующий 4 Армейской группой союзных войск генерал (кажется - Монтгомери или Кларк.)
      К середине апреля грохот фронта стал явственно слышен: доносились не только звуки артиллерийских и минометных разрывов, но и пулеметных очередей. Над нами проносились английские самолеты, где-то неподалеку сбрасывавшие бомбы.
Передали распоряжение: этой ночью нужно оставить открытыми окна барака, будет взорвана электроподстанция, могут вылететь стекла. Взрыва, однако, не было, хотя электричество было отключено..
      В окно барака за внешней оградой лагеря и находящимся за ней обрабатываемым полем на горизонте виднелся небольшой немецкий хуторок. Его жители стали копать траншеи и строить землянки у самого проволочного ограждения, было непонятно, зачем им это нужно.
      Во внутрилагерной жизни настали ощутимые перепены: вместо хлеба выдали по кучке галет. Это было и вкуснее и сытнее, чем кирпичи «образца 1939 года». Затем, что было уже похоже на предпраздничный сюрприз, нам выдали американские пакеты дополнительного пайка по одному на двоих, залежавшиеся невостребованными на продовольственном складе. Вот когда стало понятно, почему наши союзники, находясь в плену, выглядят, как на курорте. Пакет, предназначавшийся каждому на неделю, содержал такое количество продовольствия, что и две недели можно было вполне обойтись без немецкого пайка. В нем было: две банки порошка какао, две банки сухого молока, пакет сахарного песка килограмма два, несколько банок концентратов (супы, овсяная каша), коробка бульонных кубиков, пачки галет и печенья,  компот,  банка яичного порошка, жевательная резинка (которую мы приняли за непонятно почему такой твердый мармелад), пара банок сигаретами «Кэмел», туалетная бумага.
      26 апреля фронт подступил вплотную. Знакомые звуки рвущихся и воющих на подлете мин и снарядов, пикирующих бомбардировщиков, фонтаны разрывов. Все это вплотную к ограде лагеря. Но ни одна мина, снаряд или бомба, пущенные с той или другой стороны, в лагерь не залетели. Только «шальные» пули и осколки свистели и шлепались изредка о стены бараков.
      Трое суток с 26 по 29 апреля лагерь находился на ничейной полосе между позициями немецкой и союзников.
      Те обитатели нашего барака, кто мог ходить, предпочли находиться снаружи, несмотря на моросящий дождь и весеннюю прохладу, удалившись подальше от ограды.
      Я же, вместе с несколькими «неходячими», оставался в бараке, подавляя в себе невольный страх от еще незабытой фронтовой музыки.
      Подобравшись к окну, я получил редкую возможность, практически не рискуя жизнью, вплотную наблюдать за ходом боя. Стало понятно, зачем жители хуторка вырыли себе убежища у стен лагеря: здесь они были в относительной безопасности. Я пытался представить себе, что могло быть, если б лагерь находился между позициями советских и немецких войск! Я неоднократно видел, как стоило какому-нибудь населенному пункту оказаться на территории, занятой противником, как он подвергался ожесточенному обстрелу и бомбардировке, невзирая на то, что там находились мирные жители. И в наше время тактика военных командующих не изменилась. Достаточно вспомнить штурм Грозного, Юислан и Дубровку….
      Все эти трое суток англичане методично и беспрерывно обрабатывали немецкий передний край, ночами освещаемый ракетами, артиллерийским, минометным огнем, бомбежкой и штурмовкой с воздуха. Сначала немцы отвечали им довольно интенсивно, затем их огневые средства были подавлены. Днем 29 апреля, англичане решились на атаку, шли, даже не пригибаясь, поливая впереди себя огнем из автоматов. Если еще и оставался у немцев кто-нибудь живым в полуразрушенных блиндажах, то он был оглушен и полностью деморализован от такой плотности огня.
Освобождение
      Итак, 29 апреля 1945 года лагерь был освобожден и ликующие пленные, разгромив проволочную ограду, вырвались на свободу.
      Вошедшим на территорию лагеря освободителям открылась жуткая картина. Трое суток блокады в лагере продолжали умирать больные и просто истощенные люди, их, за невозможностью отправить на кладбище, просто выносили из бараков…
      Не позавидуешь жителям прилежащих немецких селений. Изголодавшиеся русские военнопленные наверняка не очень затрудняли себя угрызениями совести, очищая от всего съестного закрома немецких бауэров. Английские «МР» вынуждены были вскоре взять лагерь под охрану. Однако, удержать людей, впервые за годы плена почувствовавших свободу, было невозможно, не применяя насилия. Но этого наши союзники не могли себе позволить. Те, кто способен был ходить, рыскали по окрестностям в поисках, главным образом, спиртного, так как на следующий после освобождения день уже не было и в помине недостатка в еде. Появился белый пушистый канадский хлеб, настоящее сливочное масло, натуральное молоко, в неограниченном количестве банки с тушенкой и колбасой. Последствия этого изобилия были печальны: у многих желудки не выдержали, они заболели голодным поносом, по симптомам похожим на дизентерию и, выдержав до конца муки плена, погибли от излишеств. В том числе и мой сосед по койке сверху Вася-рязанец, о котором я уже упоминал.
      Нас перевели из оккупированных клопами деревянных бараков в кирпичные благоустроенные казармы, из которых выехали англичане, и, в течение недели или больше подвергли медицинскому обследованию. С этой целью на территории нашего лазарета развернули полевой госпиталь, в котором медицинскими сестрами служили католические монахини (не пойму, почему католические, ведь англичане - не католики) и немецкие женщины, мобилизованные английскими оккупационными властями в помощь медикам.
      Пленные англичане и французы покинули лагерь почти сразу же. Вместе с русскими еще долго оставались поляки, итальянцы, сербы.
      К нам, инвалидам, все время приходили доброжелательные «делегации», как из числа бывших военнопленных союзников, так и солдаты освободившей нас армейской группы. Англичане в своей типа спортивной, зеленовато-коричневой форме, выражали свое дружелюбие сдержанно и корректно. Зато горластые американцы - шумно и раскованно хватали нас в объятия, хлопая по спинам ладонями. И все что-нибудь приносили, считая, вероятно, что мы никогда не насытимся.
      8 мая объявили об окончании войны и полной капитуляции Германии. Этот день прошел почти незаметно: для нас война завершилась на неделю раньше.
      Вскоре за нами пришли английские санитарные автобусы, оборудованные висячими койками, и перевезли в городок, застроенный 3-4 этажными домами из белого кирпича. Как оказалось, до войны здесь были военные казармы, во время войны лагерь военнопленных Hemer (шталаг VI-A). Там и теперь казармы Бундесвера. Здесь англичане и американцы организовали лагерь «для перемещенных лиц» из России. Один из корпусов был отведен под лазарет, оснащенный перевязочной и операционной палатами, в нем оказался и я.
Благодаря квалифицированному уходу за моими ранами, они стали быстро зарубцовываться, остались только незаживающие свищи. Доктора называли это остеомиэлитом. Я стал бойко передвигаться на костылях, наступать на правую ногу было очень больно.
      В лагере проходила весьма бурная жизнь. Толпами ходили между корпусами, разыскивая земляков, знакомых по пребыванию в различных немецких лагерях. Случались и дикие сцены, когда в ком-либо опознавали бывшего полицая, пытающегося смешаться с толпой пленных. Его безжалостно, с особой жестокостью избивали, и, если не успевала вмешаться администрация, убивали.