Воспоминания о войне 1941-45г.

   

Часов в 7 утра 22 июня 1941 года (воскресенье) я с моим отцом и соседом на лошади, запряженной в тарантас, поехал в город (Яранск). Такое случалось редко. Поехать и посмотреть город для нас, детворы, (мне было 10 лет) было счастливым событием. Цель поездки – что-то купить на базаре. Доехали быстро (до города 15 км), день был солнечный и жаркий. Ничего не предвещало никаких неприятностей. Мужики пошли по делам на рынок, я остался с лошадью и наказом далеко не отходить. Все выполнял, наблюдал за людьми, жизнью рынка и ждал отца. Слушал спокойные деловые разговоры между взрослыми. Все текло спокойно без каких-либо признаков беспокойства за что-либо. Через час-полтора вернулся отец и с некоторым ощутимым по голосу волнением сказал: «Юрка, началась война». Пришел и сосед, у него та же новость. Взрослые стали обсуждать ситуацию. Я слушал, а из разговора понял – страну и народ постигла большая беда. О поражениях и неудачах нашей армии они не говорили, может, и не предполагали при нашей уверенности в ее мощь и непобедимость. Вспоминали итоги и потери первой мировой войны, называли имена и фамилии знакомых и родственников, ставших жертвами и страдальцами той проигранной Россией войны. Оба согласно утверждали, что будут громадные людские потери с обеих сторон – дескать, «война моторов» при совершенной технике уничтожения для солдат губительна. Да и тылы будут бомбить, тоже не упасешься. И т.д. и т.п. а война-то шла уже более четырех часов, да какая война, а мы о ней только узнали. Без радио информация не могла быть оперативной даже в такой чрезвычайной обстановке.

Вернулись домой, а там тоже знают кое-что по дошедшим слухам. Говорили, что приезжала, но уехала звуковая киноустановка с фильмом «Александр Невский». Киномеханик получил повестку из военкомата, но срочно уехал в город. Так не состоялся сеанс уже известного довоенного фильма на историческую тему.

Так тихо, почти крадучись, страшная весть о начавшейся самой страшной беде, сошедшей на плечи и голову нашего многострадального, еще бедного народа, доходила и дошла до глубинки. Как потом в докладе сказал Молотов, началась Великая Отечественная Война Советского народа против фашистской Германии. Как стало известно далеко после войны, Сталин в шоке «отходил» от неожиданного удара на даче в Кунцево, а «победоносная» Красная армия с громадными жертвами и потерями на всем фронте отдавала наши «неприступные пяди» вместе с беззащитными, обманутыми ложью преступной предвоенной пропаганды людьми с их жильем, заводами, фабриками и всем, что называется национальным богатством.

Деревня в ожидании вздрогнула, насторожилась, каждая семья со своими представлениями и предчувствиями о предстоящих испытаниях, бедах и жертвах, «взвешивала» на весах жизненного опыта, реальных и надуманных предположений о возможной судьбе членов семьи (мужчин, в первую очередь), своей веры и лояльности к Советской власти свою обреченную участь. А ждать, совсем не пришлось. По планам мобилизационной готовности горвоенкомата начался массовый призыв военнообязанных, в первую очередь, мужчин. Пошли повестки призыва. На войну!!! Призывали молодых (с 19 лет) и старше парней и уже семейных мужчин. Начинался первый период страха и горького предчувствия за жизнь уходящих, может быть, навсегда, любимых мужей-кормильцев и сыновей – еще совсем босоногих мальчишек, иногда единственных. Призывали всех, и лояльных, и нелояльных. Попали на фронт и девушки нашей деревни Созонова Фаина Ивановна и Апполинария Григорьевна. Матери-старушки, испытавшие лишения и потерявшие своих мужей и родных еще в 1-ую мировую, снова посылали в бойню войны своих уже взрослых детей. Мое детское восприятие и память не дают возможности в хронологическом порядке описать по ходу четырех лет войны этот драматический ритуал проводов на войну в нашей деревне (наших селах). А везде было одинаково, одинаково невыносимо тяжело, одинаково до безумия откровенно, одинаково по-детски наивно-обнаженного выражения чувств и страданий, одинаково по проявлениям страданий людей разных поколений и возрастов – мужчин и женщин.

Никто не хотел, но все были обреченно-готовы получить в свою семью повестку: дети – на отца, брата, матери – на детей, внуков. С того и разыгрывалось это постигшее семью прощальное действо. Наступал момент реального осознания дошедшего и уже проникшего в семью непоправимого горя. Это горе в некоторые семьи приходило дважды и трижды. Описать это состояние людей достоверно и доходчиво, понятно и доступно может только специалист-психолог, сам прошедший этот кошмарный удар, подобный потрясению, разивший душу и парализовавший волю и сознание обреченных. А внешне это выглядело «доступно-доходчиво». В доме готовили стол для прощания, по традиции обычно с водкой. Для призванного готовили кошелку с едой, подбирали (если было из чего) одежду по сезону). Колхоз выделял лошадь с телегой. Вся семья в трауре, приглашенные и присутствующие тоже. В горе и недобром предчувствии заливается слезами жена. Молит Бога и надеется на спасение сына богомольная мать. Сочувственно вытирают глаза пришедшие попрощаться женщины и дети. За столом – семья и приглашенные. Всех угощают вином – так называли прежде водку. Дают советы виновнику торжества», напутствуют, каждый по своему в глаза и за глаза вспоминают добрые дела, доброту и хороший нрав уходящего на войну. Бывалые дают советы, как уберечься от пули, как вести себя в бою. Малые дети еще малоосознанно смотрят на происходящее и стараются быть похожими на взрослых. Бог уберег их от жестких переживаний и отца они провожают не навсегда, а он их успокаивает и обещает вернуться с гостинцами застолье подходит к концу. Не остались без угощения и подошедшие, но ждущие той же участи мужики. Подходит время отправки. Последние объятия, рукопожатия, разговоры. На улице подвыпившие поют песни (бывало, и под гармонь), больше прощаются поклонами и жестами, слова все выговорили. Песни поют старинные русские народные. Комсомольцев в деревне не было и песен комсомольских тоже не было. А вот «Катюшу» пели все независимо от настроений хозяина. По деревне шли пешком, на телеге лежали только котомка и пожитки провожавших до города. Стоявшие у домов старушки плакали и крестились, по-своему напутствовали с пожеланиями остаться живым и невредимым. Провожать в город ехали только мать, жена, брат и старшие дети, малых не брали. Расставания в городе, последние объятия, напутствия имели еще более высокий эмоциональный накал и выглядели душераздирающе и не менее драматично, чем прощание с обреченным.  До Котельнича их гнали пешком. Автотранспорта не было.

 

Добровольцев на войну у нас в деревне не было, и я удивляюсь, с возмущением встречаю массовые утверждения нынешних «бумагомарателей» якобы о массовых добровольных проявлениях патриотизма. Не забегаю вперед, а скажу к месту. В первые же месяцы войны в наших местах появились дезертиры, а в сводках «Информбюро» иногда кратко сообщалось, что на некоторых участках фронта отмечены случаи измены (предательства). И были причины тому. Родители и родственники не лояльные к власти по религиозным или иным политическим признакам, напутствовали своих детей, как уберечься. Советовали отказаться от присяги, не брать в руки оружие, сдаваться в плен и т.п. это достоверно, я помню разговоры взрослых того периода, и мог бы назвать некоторых представителей тех нелояльных, потомки которых являются достойными членами нашего общества и не потерпят ненужных «разоблачений» их пра-пра-родителей. Для истории эти имена ничего не значат.

 Шла война с потерями людей и территорий, с кровавыми битвами за освобождение их назад и так до победы. Приходили похоронные, приходили раненые калеки и инвалиды. И продолжались призывы подросших до 18 лет парней и мужиков призывного возраста (50 лет). Уже в середине войны были случаи, когда пришедшие с фронта по ранению призывались как ограниченно годные по второму разу.  Как исключение, назову имя Созонова Николая Васильевича. После первого ранения в голову он был комиссован по чистой, пришел домой, через год его снова признали ограниченно годным и призвали для службы в рядах «нестроевых», выучили на повара и отправили на фронт. До конца войны варил Николай Васильевич кашу и под огнем развозил ее на боевые позиции. Был еще раз ранен, а домой пришел с орденом «Красной звезды» и боевыми медалями на груди. Не возможно не отметить, что его младший брат Сергей погиб на фронте, а старший – Иван умер от голода в трудовом лагере (по призыву) на лесоразработках в родной области. Как плата за заслуги, только в конце жизни «родная власть» удостоила Николая Васильевича права получать пенсию участника Войны.

А жизнь продолжалась. Как снежный ком нарастали проблемы в семьях, в колхозе, в стране. На фронт уходили подросшие по возрасту подростки. На их место к быку, к лошади закреплялись новые тоже подросшие, физически окрепшие мальчики. Так, к 12 годам (1943 год) мне и мне подобным доверяли работу на лошади. Доверие мы оправдывали и были горды им и быстрее взрослели. Для ясности на собственном примере остановлюсь подробнее. Он характерен и применим к моим ровесникам того периода. С годами мы выполняли все виды работ, доступных нашему физическому состоянию. Наперво научились запрягать и не бояться лошади, управлять и обращаться с ней. Так же свободно управляли и быком. Это был племенной бык «График» -  сильный, неторопливый и упрямый. Нас без опасений назначали на боронование. Это было просто и безопасно при старой покладистой лошади, но рискованно на молодой и беспокойной. Помню случай, когда наша доверчивая бригадирша Павла Ивановна отправила меня верхом на племенном жеребце Буяне на боронование. Мы его знали хорошо, любили и близко подходили. Он не был агрессивным и после подробных нотаций от Павлы Ивановны я согласился поработать на нем. Я все выполнял, и все шло хорошо. Но когда я переходил на другую сторону, чтобы завести к хомуту вторую постромку отвороты, ослабил непроизвольно натяжение повода, Буян, ощутив себя униженным таким малым «хозяином», захватил предплечье моей левой руки, немного приподнял и отпустил. На руке остались две «подковы» – отпечатки от его зубов. Я, конечно, напугался, но уже не запрягал его, а отвязал заведенную постромку и повел его обратно на конный двор. Мы работали, как правило, вдвоем с моим постоянным товарищем Генкой. С ним смело скакали на еще не до конца «объезженных» молодых, загубленных вскоре взрослыми, двухлетках. С ним вместе возили снопы для обмолота на ток. Вдвоем уже в 44 году справлялись с 80 килограммовыми мешками зерна: на ладони (току) бабы загружали нашу телегу, а мы ехали в нашу церковь (там был приемный пункт зерна), разгружались на весы (со спины), взвешивали, сталкивали мешки на пол, волоком по гладкому полу тащили их к алтарю, легко высыпали и ехали за следующей «порцией». Однажды упрямый и сумасбродный График затащил наш воз в глубокий овраг. Мы, сидя на мешках, накрутили ему хвост, и он вытянул воз на берег. Были и другие шутливо-рискованные ситуации. Одно лето на том же Графике мы ежедневно возили молоко со сливного пункта в Саванах на сепаратор в Мариваськино. Туда 10 бидонов молока, обратно – обрат (обезжиренное молоко). Напарником у меня был Гарик Алехин из ленинградских эвакуированных. Он хорошо знал и пел русские народные песни и меня научил любить их. Искал я его в Питере в наше время. Не нашел.

Первый год войны был драматичным по вышеизложенным мною признакам первого периода, периода страха и горького предчувствия. И не только. Первые похоронки на близких и родных. Новые призывы молодых и пожилых в армию. Горькие разочарования в лживых предсказаниях и заверениях в гарантированных благополучии и безопасности страны при всех происках империализма». Исчезновение из продажи продуктов и товаров первой необходимости и повседневного спроса (мыло, сахар, соль и т.п.), рост цен на хлеб с признаками надвигающегося дефицита на него и предстоящего голода. При всеобщем деревенском безденежье - наступление дополнительных к существующим налогам денежных отчислений в виде выплат по добровольным Государственным займам и сборам на танковые колонны и танковые авиаэскадрильи.  Очевидное нарастающее наступление государства на колхозные зерновые ресурсы. Рост цен на рынках и заметное оживление спекуляции. Значительное сокращение числа учащихся старших (5-7) классов. Большой заезд эвакуированных (старики, женщины, дети) из Ленинграда, беженцев из Москвы и оставленных за немцем территорий. В больших семьях, оставшихся без мужиков, назревают и становятся насущными проблемы с хлебом – ведь запасов более чем на текущий год, ни у кого не было; с обработкой 40 соток, а без них уже не прожить. А заготовка дров (без них не проживешь), кормов для скота – без мужских рук стали делом уже до предела занятых и физически перегруженных женщин (старики и дети только в помощники им). Все стало неизмеримо трудно или маловозможно. Даже помыться в бане зимой – маята сплошная: тропа до бани, дрова, вода, мыло и т.п. Мылись в лучшем случае 1 раз в месяц и плюс перед большими религиозными праздниками. При недостатке мыла мылись только щелоком (настой золы в кипятке), появились вши, ведь семьи и дети в школе, бельишко скудное. Не было чем постирать. Беда надвигалась. А фронт требовал новых жертв и лишений. Проявились признаки проблем с посадкой, заготовкой и хранением картофеля – второго хлеба. Традиционные сорта – американка и белая – были малоурожайны и неустойчивы к зимнему хранению.

Заезд эвакуированных и беженцев заметно повлиял на обстановку в деревне, в школе. Женщин нужно было трудоустроить, и это удавалось без больших затруднений. Нужны были счетоводы в малых деревнях – колхозах, и они занимали эти вакансии, ближе к заработку, хлебу, людям. Их грамотность при любой профессии позволяла такие «замещения». В школу пришли новые учителя взамен ушедших на фронт: Анна Самуиловна Вейц – математик и директор школы до конца войны и историк – очень интересная внешне и эрудированная женщина. Обе были достойны уважения. Классы пополнялись детьми от культуры больших городов. Мы проявили к ним живой интерес, сблизились и с пользой для них и нас самих общались в школе и дома. Так некоторые связи продолжали сохраняться и после их отъезда, а по окончанию средней школы мы не без их помощи пробирались в столичные ВУЗы. Взрослые из эвакуированных тоже быстро освоились, вошли в контакт с местными, общались, работали, вели себя порядочно и были примерными в быту, на работе, в отношении к людям. Эквивалентно обменивая на продукты лишнее из того, что привезли с собой, помогали на первых порах «латать дыры» в гардеробах местных жителей. Интересно, что через них мы впервые увидели женщин с накрашенными губами – смешно, но, правда. Размещали их у одиноких стариков и у малосемейных бесплатно. Правда, колхоз платил, кажется, хозяевам трудоднями, а сами они активно участвовали в трудовой жизни семей в делах по дому, за что тоже имели что-то из продуктов. Им впоследствии выделили маленькие (под силу обработать) участки-огороды и они, как все, имели нужное на долгую зиму. В общем, бедствовали, тяготы переносили вместе с местными жителями. Более того, некоторые имели своих близких и в блокадном Ленинграде и потерянных в военной неразберихе и фронтовиков. Переживали за них, также жалели и плакали.

Если первый год войны для деревни я назвал периодом страха и горького предчувствия, то все последующие годы до и даже после победы в мае 1945 можно назвать периодом жестоких нечеловеческих испытаний моральных и физических сил народа, глубокого кризиса жизнеобеспечения и падения до нуля духа патриотизма и ощущения защищенности человека государством.  На войну люди уходили с ощущением пополнения массы и численности «пушечного мяса», а остававшиеся – с чувством обреченности и страха перед надвигающейся катастрофой. Беспомощные старики стали обузой для семьи, малолетние дети -  голодными ртами при скудной и однообразной пище. Глава семьи – женщина отдана на растерзание жизнью, как рабыня. Слова веселой частушки тех лет «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик» - не надо пояснять. Это истинная характеристика никем не защищенной, низведенной до скотского состояния женщины. С каждым годом голод наступал, обстоятельства жизни ужесточались. Старики умирали, дети бросали школу и шли работать, парни, достигшие 18 лет, уходили на войну. Надежда уцелеть посещала тех, кто мог попасть и попадал на Восток, ведь войны с Японией еще не было. Возвращались с войны немногие, и те калеки. Единицами, в нарушение закона с большим риском смелые тайно от соседей уходили в город (Йошкар-Ола, Серов, Нижний Тагил и др.). Там появились рабочие места на предприятиях эвакуированных с территорий, оккупированных немцами. Кстати, с этого началось, а после войны продолжилось «раскрестьянивание» страны и разрушение крестьянской деревни. Неисправимые последствия того процесса мы в полной мере ощущаем сейчас. Но надо сказать, что уходить было опасно, т.к. уход от колхозных работ и даже невыполнение норм участия в работах (по количеству трудодней в месяц) грозило лишением права пользования землей на участке. Это была серьёзная жизненноважная угроза среди других строгих мер и норм, ограничивающих свободу перемещения и прекращения участия в делах колхоза хотя бы временно.

Война продолжалась, скудная информация о ее ходе, «без подробных пояснений», в «осях» была доступна народу в тылу. Противоречивые подробности доходили и через ее участников, приходивших «по чистой» и временно с фронта. Люди были разные по грамоте, восприятию и способностям рассказать пережитое и увиденное понятно и главное – достоверно. Редкие попытки местных властей через беседы и праздничные доклады навести нужный порядок в умах людей, должного эффекта не давали. Распространялись и ходили самые разнообразные и нелепые слухи на самые разные и зачастую актуальные темы: о конце света, о предсказателях судеб, о каких-то всемогущих сверхчеловеках, о мистических явлениях, о прилете погибшего мужа в виде огненного змея к убитой горем вдове в ночные часы, о чудотворных деяниях оставшейся в живых царской дочери Анастасии. Участились случаи паломничества к близким святым местам, нарастал поток паломников и из дальних мест к могиле преподобного Матвея в Яранске. Матвея, запрещенного властями, а в наше время возведенного к лику святых. В деревню «залетали» и живые гадалки, больше из цыган, а были и из беженцев. В нашей деревне была своя ворожея-гадалка Клавдия. Муж ее Дмитрий вместе с упомянутым мной Иваном погиб в трудовом лагере. Она с двумя несовершеннолетними бедствовала в старой ветхой избе без скота и даже без кур. Были и такие «безлошадные» крестьяне – потомственные бедняки. Она вреда не приносила. К ней бабы ходили успокоиться по разным поводам: то давно писем нет с фронта, то кого-то ранили: выживет ли, и придет ли домой, что будет с больным родственником и т.п. она всем отвечала, ей давали немного денег, чаще продуктов.

Уверенно набирал силу голод, а с ним и другие беды при недостатке хлеба и продуктов, отсутствие какой-либо помощи.

 Фронт требовал, государство наступало. К концу войны действительно работали за палочки (трудодни). Через МТС и хлебопоставки под строгим контролем уполномоченного из района хлеб сдавался полностью, для выполнения Госплана по поставкам сдавались даже семена. В конце уборочной кампании партийные власти рапортовали «вождю народа» об успешном выполнении задания партии и заверяли в любви и преданности благополучного народа. В сознании голодных людей это была беспардонная насмешка и унижение их достоинства. Это была та начальная часть откровенного публичного издевательства над замученными бабами, которые со слезами и проклятиями полуголодные, полураздетые и полуразутые завершали процесс бессмысленного круговорота семенного зерна. Они вершили чудеса – в любую погоду по весенним заморозкам на санках по 15-20 кг везли это зерно назад из Кугушерги (15 км проселочного бездорожья) ужас времен рабства!!! Многие из них были нездоровы, но беспощадный бригадир (они его звали «черная собака») стуком в окно палкой или кулаком ежедневно гнал их на разного рода работы. Режима рабочего дня и выходных не было. Даже работа по дому и на своих сотках выполнялась на досуге от колхозной. Работали до изнеможения.

Особого внимания в моем рассказе заслуживают чудеса с использованием на пользу для спасения от голода огородных участков. Лошади нет, лопатой 40 соток не вскопать, граблями не забороновать, гребни под картошку не «наехать». Пахали сохой с людским тяглом. «Впрягались» все, кто мог стоять и как-то тянуть вперед соху, погруженную лемехом в землю. Объединялись по 2-3 семьи. Гребни под картошку «наезжали», как и пахали, только впрягались в черкуху (подобие сохи, только не с лемехом, а треугольным сошником). Основной культурой на огороде была картошка. Она спасла многих от голодной смерти на родной земле. Лес рядом, а трудность в заготовке дров была не меньше. Топили печи, чем попало, подвозили на санках.

Рядом с проблемами питания гроздились проблемы поголовья скота и отдельно лошадей. Исходная задача – заготовка кормов на зиму во второй половине войны стала не менее проблематичной и важной, как и хлеба. Травы были, вручную косить некому, сенокосилок не было. Соломы выдавали во время молотьбы мало. Нужен был корм для общественного скот а и лошадей. Зернового фуража не стало совсем. Лошадь на соломе – не лошадь. Корова без сена – не кормилица. Свиньи сыты летом, но их было мало. Дорого купить поросенка, свиней заводили меньшинство из «богатых». Без лишних слов кратко это выглядело так. Скот зимой сеном кормили недолго, затем переходили на солому, солому скармливали, переходили на солому с крыши хлева. Падеж был катастрофический. Коров и лошадей часто подвешивали веревками под живот к стегам хлева (стойла). Падеж скота случался прямо в пути в дальних поездках в Йошкар-Олу, куда обязательно отвозили часть сдаваемого по заготовкам хлеба (прямо на ж. д.). Тощие, замученные без нужного корма лошади, не выдерживали без фуража дальнего пути по бездорожью с возом хлеба, падали на дорогу и умирали.

 Деревня и уцелевший за зиму скот оживали с приходом весны. Ели все, что можно было взять из земли, начиная со сгнившей в земле, не убранной до снега картошки. Питательную ценность представлял крахмал, который отмывали, отстаивали, сушили и употребляли в разных невероятных «блюдах» неписанной кулинарии. На невспаханных полях рано появлялись «песты» - вкусные и съедобные ростки полевого хвоща, ели и дети, и взрослые. Лакомством служили «петушки» с сосны и ягоды с елки. Росла трава, а в ней много всего съедобного. Затем шли ягоды и первые овощи на грядках. Мы, мальчишки и девчонки корзинами и решетами ловили пескарей и «яранцев» в нашей маленькой речке – Уртме. Все годилось, все воскрешало к жизни. А рабочий цикл колхозных дел шел своим чередом. Все взрослые и дети заготавливали грибы, малину.

Я уже упоминал о госзаймах и займах на танковые колонны, но необходимо пояснить, как это выглядело в натуре. Подписка, якобы добровольная, проходила просто и в начале года деньги не нужны. Но подходил срок, и в деревню заходил налоговый агент за деньгами по подписке. А денег-то ни у кого не было. Не знаю, как расплачивались за свою подписную «доброту», но точно знаю, что убегали с глаз долой кто куда, даже в соседние деревни.

А в эти же годы на рынке нарастал процесс спекуляции. Хлеб стоил более тысячи за пуд. Вместо сахара на Яранском базаре сидел прилично одетый китаец (говорили, китайский подданный) с мешком «петушков» на палочке и раскрытой пачкой «Беломора» и торговал в розницу «петушками» и папиросками. Говорили, он богат и всемогущ. Рядом с ним сидела красивая русская женщина (помогала торговать), говорили жена. Торговал и после войны. Исчез после объявления денежной реформы 1947г. Опять же говорили - повесился, деньги (миллионы) хранил в мешках, а они обесценились, стали просто бумажками. Где-то доставали и дорого продавали мыло и каустическую соду, из нее варили мыло. Дешево и по госцене (103 рубля/литр) можно было купить водку. Можно было спекулировать, и кто-то мог, имея возможность преодолеть (без автомашин) многие километры иногда непроходимого бездорожья по пути в Киров или Йошкар-Олу (Красное), где поллитровка стоила более 500рублей. На рынке можно было недешево достать солдатское белье, телогрейку, офицерскую шинель и т.п. все это дефицит. Не были дефицитом валенки, их зимой в наших деревнях катали дети, женщины и старики.

Летом пешком мы, мальчишки иногда посещали Яранск и его рынок. Несли на рынок одну-две бутылки льняного масла из старых запасов или топленого (свежего), продавали и имели небольшие деньги. Обязательно пили морс и ели мороженое. Остатки денег несли домой. Были курьёзные случаи. Городские хулиганы – такие же мальчишки тоже промышляли, но воровством и мародерством. Они выслеживали нашего брата – деревенских торговцев, нападали, обшаривали, брали, что было в карманах и мирно отпускали. От обиды хотелось плакать. И плакали. А пожаловаться было некому. Там безбоязненно промышляли «акулы» покрупнее. Но мы не были для них добычей. Такие малолетние мародеры промышляли не только на рынке, даже после войны они могли «обшманать» беззащитных и слабых на улице, в фойе кинотеатра, у входа в магазин и даже в школе.

Отдельно остановлюсь на детстве. При всех трудностях и участиях в работе мы учились и даже развлекались, забывая по-детски обо всем важном и неприятном. Учились трудно, учебный год начинался в сентябре, но обязательно копали картошку, теребили лен на колхозном поле. Для семилетки школа была оснащена и оборудована учебными пособиями, наглядными материалами, вплоть до проектора с диапозитивами (прообраз слайдомета), партами двух типов (в т.ч. «черными колодами» старого типа и новыми с элементами эстетического оформления). Зимой классы хорошо отапливались. Да, была даже маленькая библиотека. Но:

- не хватало учебников;

- чернила носили из дома в пузырьках и непроливашках;

- чернила разводили из химических стержней карандашей;

- писали на газетах, амбарных книгах и другой пригодной макулатуре;

- продленного дня, завтраков и обедов не было;

- учителя тоже жили скудно;

- одежда была убогая;

- вместо портфелей, рюкзачков были холщовые из домотканых материалов сумки;

- домашние задания выполняли не все. Не хватало светового дня, а электричества не было;

- были уроки физкультуры, но не было спортинвентаря и спортплощадки и т.д.

Мальчики любили военное дело. Нам давали пострелять из мелкашки (ТОЗ-8) и учили собирать, разбирать и чистить винтовку – трехлинейку образца 1891-1930 года. Военрук устраивал даже игры с оружием (макетами). Нравилась строевая подготовка, команды и все, что дисциплинировало.

Назову тех учителей, что запомнил на всю жизнь. Моя первая учительница в начальной школе Лобова Нина Андреевна, в войну муж погиб, осталась с двумя девочками (это из довоенных). Во время войны учили Новоселова Фаина Максимовна – немецкий язык; Вейц Анна Самуиловна – математика, она и директор;

Старикова Алевтина Георгиевна – физика;

Голубева Любовь Степановна – география;

Чемоданова Галина Павловна – биология;

Чемоданова Валентина Павловна – русский язык и литература.

Жаль, не помню имени той, что вела историю и конституцию. Учителя были хорошие. Были хорошие и ученики. Помню Руфу Шушканову (из Солоденков), Капу Безденежных (из Перинды), Аню Епифанову из Селичей. Из мальчиков 7 класс закончил я и Борис Ямщиков. Учились хорошо.

Продолжу о детстве для полноты рассказа.

Не забывала та детвора природу и игры по сезону. Зимой катались на санках, деревянных коньках и лыжах. Занятно развлекались на прозрачном раннем льду речки по вечерам и днем. Иногда проваливались, но не тонули, мелко. На лыжах ходили в лес по следам полевой и лесной дичи. На току сетками от веялок ловили снегирей и других, что попадут. А потом всех выпускали. На окрепшем и еще прозрачном льду в глубоких метах глушили рыбу деревянными колотушками. Были и удачи.

Летом с азартом на мягкой зеленой лужайке играли в сало (мяч) и в забытую нынче игру лапти. Нет лаптей, нет и игры. Деградируем. В елшиннике был такой заповедный лесок на берегу речки между Саваннами и Ваганами, по совместным планам «штабов» разыгрывали сюжеты настоящих боев с участием девчонок и мальчишек из обеих деревень. Была граница (полоса, разделявшая песок примерно пополам), ее охраняли, засылали шпионов и лазутчиков, брали пленных, обменивались пленными и учиняли местные бои, лечили раненых, отправляли их в тыл. Все было по науке, чего начитались, наслышались и сами придумали. Там же были и другие игры с построением жилья (шалаши из олохи), рыбалки и приготовления пищи (съедобной) из рыбы, найденных грибов и собранных ягод, и конечно картошки. Все было по настоящему как бы.

Да и для тех всех работающих в колхозе один раз в год руководители устраивали свои «игры». Окончания сельхозработ бурно и роскошно с излишествами отмечали. 7 ноября каждого года. Блюда готовили самые искусные, в этих делах хозяйки пекли хлеб и булки, варили, жарили и тушили в русской печи мясо, закуску – огурцы, помидоры, зелень и прочее приносили со своих огородов. В просторной избе накрывали большие столы, отдельный стол для подростков – девчонок и мальчишек. На стол ставили по поллитровке на взрослых и по четвертинке для детей – для нас, заработавших трудодни. О тостах скажу немногословно: тост за прошедший тяжелый год вспоминался всеми одобрительно и без особых эмоций, за уважаемых всеми руководителей – тоже, тосты о войне, воюющих и отвоевавших воспринимались неоднозначно, страшно было смотреть, когда кто-то плакал, а кто-то, понятно, почему плакал навзрыд. Картина «торжества» становилась все более накаленной и каждой выпитой стопкой. Громко говорили, кричали, пели, плясали, обнимались и целовались в объятиях сочувствия, соболезнуя или радуясь. А все вызвано воспоминаниями об убитых и еще живых родных по крови солдат. Но не было зла друг на друга, гуляли долго, расходились мирно. Мы, дети, тоже выпивали, закусывали и тоже вливались в общую атмосферу настроения, отягощенного горем, бедами «праздника». Угар тяжелого похмелья появлялся позднее. Гуляли по два дня, доедали и допивали остатки от вчерашнего изобилия. А дальше зима с ее привычными бедами и проблемами.

9 Мая 1945 год – закончилась война. Известие об этом было первым вздохом облегчения для народа. Но эшелоны с войсками и техникой пошли на восток. Началась и быстро закончилась война с Японией. Новые жертвы на фронте – продолжение лишений в тылу. Бытующее утверждение и разговор о том, что страна в короткие сроки установила своё народное хозяйство. Это хвастливый обман для слабоумных. Наша деревня, как и все деревни Нечерноземья, продолжала бедствовать, испытывая больше года нужды в хлебе, одежде, обуви, технике, недостатке рабочих рук. Люди всеми способами старались уехать в город и не возвращаться в родной край после фронта, службы в армии, учебе. Отрезанная бездорожьем Яранская земля еще долгие годы ждала первого паровоза, авто и другого транспорта под грузы и людей, а люди уходили и не возвращались. Посмотрите на Саванны сегодня, и вы увидите, что коренных жителей здесь совсем не осталось, а их потомки в малозаметном меньшинстве. Война забрала здесь около 20 человек убитыми. По памяти всех перечислить, назвать полным именем не смогу, пусть к 60-летию Победы высекут их имена на плитах обновленных памятников. Я уверен, войны могло бы и не быть, если бы ранний откровенный «замах» большевиков на мировую революцию» не разделил мир на два враждующих лагеря. ВОВ была следствие непримиримого противостояния двух мировых систем. Победившая в России безумная ересь о коммунизме всем ходом исторических событий ХIХ столетия на многие десятилетия вперед поставила крест на наше «счастливое будущее»! но наши дети и внуки живут и учатся. Они ушли от идеологии, они, к счастью, возрождаются вместе с поруганным и униженным Православием.

 

 

 

                  Созонов Юрий Константинович                                                     .

                   д.Сабаны, Яранского р-на