Воспоминания Мошина А.И. (1927-2013) о пребывании в 1944 году в г. Кирове

Не так давно я публиковала здесь воспоминания моего деда Селифанова А.Н., родившегося в Вятской губернии. По интересному стечению обстоятельств мой второй дед по маме тоже побывал в этих местах, хотя родился и вырос в Карелии, и тоже оставил об этом воспоминания. В 1944 году в 17 лет он был мобилизован в армию, в составе 238-го запасного стрелкового полка действующей армии прибыл в г. Киров и заболел туберкулёзом лёгких. Лечился в госпитале Кирова. Небольшая часть его мемуаров описывает этот период.

 

«Привезли нас в город Киров (бывшая - Вятка). Разместили на окраине города, в большом, четырехэтажном кирпичном доме. Отопление, водопровод и канализация не работали. Когда солдаты уходили на учения, температура в помещении опускалась ниже нуля. Меня иногда оставляли оформлять наглядную агитацию или выпускать «Боевой листок». Работа сидячая, тело сковывал холод, коченели руки. Я не мог держать в руках карандаш. Лишь только тогда, когда возвращались солдаты с учений, они обогревали помещение своими телами. В помещении находились в полушубках: на них спали и ими укрывались. Спали вплотную, прижавшись друг к другу. С бока на бок поворачивались по команде. Я даже чувствовал себя лучше, когда уходил на полевые учения, несмотря на то, что температура на улице опускалась до -4O градусов. Как говорили, «мороз с пылью» Дышали и чувствовали себя лучше, чем при таком же морозе в Карелии где большая влажность. На полевых учениях все время находились в движении и не замерзали. А вот когда объявляли десятиминутный перекур‚ мерзли. Табачным дымком солдаты согреться не могли. Если учения проходили рядом с деревней, то пытались попасть в дом и обогреться. На одном из учений я постучал в двери нескольких домов — не пустили. И вот хозяйка одного дома впустила мое отделение (10 человек). У нее муж и сын были на фронте. Обогрелись, отдохнули, поблагодарили хозяйку и вышли на улицу. Тут следом за нами выскочила хозяйка с криком: «Мошенники, шерстяные носки украли!». Мы вернулись в дом. Я верил солдатам, но сказал: «Осмотрите друг друга в присутствии хозяйки». После этого обыска мы вышли на улицу. И тут следом за нами выбежала хозяйка: «Носки нашла!». Но не извинилась. И я вспомнил родное Заонежье, где любого путника примут, обогреют, напоят горячим чаем и спать уложат...

Служба шла своим чередом. Солдаты украдкой (кто под забор лазил, a кто через забор) ходили фотографироваться, тем более что фотоателье находилось поблизости. Фотографии отправляли домой родным и любимым девушкам. Решил сфотографироваться и я. Но неудобно было комсоргу лезть через забор. Я, Виктор Щепин и еще один солдат (фамилии не помню) вышли за ворота казармы и уверенно пошагали по улице. И надо же было случиться такому! Навстречу нам шел командир роты старший лейтенант Лапик. Он меня узнал. Остановил и спросил: «Куда пошли? Кто разрешил?». Я ему ответил, что пошли фотографироваться, разрешения ни y кого не спрашивали. Он мне строго сказал: «Идите обратно в казарму. Скажите командиру взвода, чтобы он, от моего имени, наказал вас за самовольную отлучку. И доложил мне». Понурые, с издёвкой глядя друг на друга, мы вернулись в казарму. Командир взвода как раз был y солдат. Это был молодой лейтенант, лет 30, уже побывавший в боях и, как говорили, «хлебнувший лиха». Oн был принципиальным, требовательным, но добрым командиром. Солдата понимал и жалел. Я доложил ему о случившемся. Он ругать нас не стал. Да и, как мы почувствовали, у него не было желания наказывать солдат, хорошо несших службу. Но указание командира роты нельзя не выполнить. Усмехнувшись, он сказал: «Давайте думать: какое наказание вам дать. Поставить в караул на улицу — нельзя: проштрафились. Давайте-ка идите на улицу и почистите общественный туалет (выносную уборную). Часик поработаете — не больше. Желающих отбыть эту повинность много». С кислыми лицами мы пошли на улицу. Хорошо, что в караул на улицу не поставили, иначе мерзнуть бы два часа. Взяли в каптерке лопаты и направились к месту работы. Туалет – один на громадный дом, где размещалось до 400 человек. Не успеешь лопату в ящик сунуть, как сверху шлепок. Мне уже приходилось в период финской оккупации зимой чистить туалет в больнице. Меня сильно тошнило. После этого я уже к таким работам относился спокойно. Но Виктор это «задание» воспринял с протестом: «Чего они ходят? Давай прибьем к двери доску». Отодрал y стенки туалета доску, прибил снаружи, наискосок, на дверь отковырнув два гвоздя. Вокруг туалета закружилась людская карусель. Виктор был доволен. Прошло полчаса. Нас уже подпирала очередная смена. Виктор говорит: «Пойду доложу командиру». Ушел и не вернулся. Ушли и мы. Так закончилась печальная история с фотографированием.

 

Кинофильмами нас не баловали, один раз водили в театр. Через некоторое время часть перевели в деревню, на 6-й километр от города. Название деревни забылось, только помню, что в ней находилась детская колония. Физических работ мы там не выполняли, но велась усиленная боевая и политическая подготовка. Кормили лучше, видимо, старались подкрепить здоровье слабых молодых солдат перед отправкой на фронт.

Состояние моего здоровья ухудшалось, я таял на глазах. С трудом ходил на учения. Видя, что от принятия лекарств у меня не наступает улучшения здоровья, санинструктор решил отправить меня в госпиталь, в город Киров, для осмотра врачами. Утром, позавтракав в части, я распрощался с друзьями и не мог предположить, что с некоторыми из них я прощаюсь на всегда, что в ближайшее время они будут убиты на фронте.

Я собрал вещмешок. И мы с санинструктором пешком отправились в госпиталь. После предварительного медицинского осмотра врачи решили, что меня надо оставить в госпитале для лечения. оформили документы. Я простился с санинструктором. Оборвалась моя ниточка с воинской частью, где я служил несколько месяцев.

Меня определили в палату на первом этаже, где уже находилось семь человек. Медсестра отвела в ванную комнату. Молодые девушки-санитарки помогли мне помыться. В палате познакомился с выздоравливающими. Среди них были молодые и такие, кому под пятьдесят, раненые и больные. Я очень обрадовался, когда узнал, что со мной рядом на койке лежит мой земляк Белов из деревни Зацепино, что в 3-х километрах от Шуньги. Ему было около пятидесяти лет‚ он страдал язвой желудка. Настроение y выздоравливающих было бодрое, они вспоминали фронт, боевых друзей, горели желанием до конца войны побыть на фронте. У меня взяли анализы, сняли рентгеноскопию, еще раз осмотрели врачи. Случилось со мной страшное: на почве голодания появилась дистрофия, начался туберкулез легких. Я потерял в весе 27 килограммов и при росте 175 см весил 48 кг. Но в отчаяние не впадал, надеялся на лучшее.

Моим лечащим врачом стала женщина – капитан медицинской службы около 40 лет, еврейской национальности. Это был добрый человек, настоящий врач. Она меня осмотрела, успокоила, подбодрила, сказав, что туберкулез y меня начался от голода. Через несколько дней после начала лечения y меня прекратился понос, появился «звериный аппетит». Доктор была довольна, a я радовался. В госпитале кормили нормально. Но через день врач принесла мне гору белого хлеба, кусочки сахара, масла. Улыбаясь, сказала, что все это собрала в офицерской палате, y раненых и больных, которые еще не могут принимать пищу. И до конца моего пребывания в госпитале она подкармливала меня. Милый, добрый доктор, она своими усилиями не дала развиться туберкулезу в моем теле. Я стал поправляться, прибавлять потихоньку в весе, оживился, повеселел. Выздоравливающие в палате избрали меня старостой. Я видел, что некоторые очень страдают, но не показывают вида. Старался, как мог, помогать раненым и больным: водил их на прием к врачам и на процедуры, B ванную, столовую, в туалет. Взяв под руки того, кто еще не мог самостоятельно ходить, водил на второй этаж на просмотр кинофильмов. Писал и читал письма от родных и любимых. Читал вслух газеты и художественную литературу. Особенно все любили, когда я рассказывал заонежские байки. Смеялись заразительно и просили повторить. В свою очередь, соседи по палате помогали мне, чем могли, чтобы я скорей поправился, жалели меня. Такие тёплые, сердечные, солдатские отношения во многом способствовали моему скорейшему выздоровлению.

Солдату на фронте много приходится перенести, мне об этом они рассказывали. Об одном факте, который произошел с солдатом не на войне, a в тыловом госпитале, я не могу не рассказать. Просмотр кинофильмов проходил на втором этаже в большой комнате, где размещалось около двадцати выздоравливающих солдат. Стульев было мало, и солдаты рассаживались по кроватям. Меня поманил к себе на кровать один выздоравливающий. Я поблагодарил его и сел на кровать. Присмотревшись, увидел, что на его теле не белая рубаха, a панцирь из гипса от подбородка до таза. Он был тяжело ранен в позвоночник и в гипсе находился уже несколько месяцев. Я увидел в гипсе, вокруг тела отверстия. Он двумя пальцами доставал из отверстий крупных, белых вшей. Достав вошь, клал на тумбочку, щелкал ногтем, улыбаясь, приговаривал: «Еще одного фашиста убил», его война еще не отпускала: жрала на корню. Это было жуткое зрелище. Я вспомнил картину художника Верещагина «Апофеоз войны», где изображена гора человеческих черепов. А здесь можно было сложить горку из тысячи вшей, откормленных солдатом. Жалко было солдата и в то же время надо было радоваться за него, что он остался жив.

Время пошло быстрее, когда я, раздобыв бумагу и карандаш, стал рисовать. За этим занятием меня застала врач. Мы с ней разговорились. Оказалось, что ее сын тоже рисует. На следующий день она принесла мне альбом для рисования, акварельные краски, цветные карандаши. Я был ей очень благодарен. Рисовал соседей по палате, натюрморты, то, что видел из окна, все раздавал солдатам. Ничего не сохранилось.

Вскоре в госпитале появился солдат из нашей части. Он рассказал, что наших ребят расформировали по частям и отправили на фронт. Я подосадовал. 3aтем успокоился. Мне было все равно, когда выпишут из госпиталя и в какую часть направят. Везде найдутся друзья. Я шел на поправку. Как-то мой врач сказала: «На днях Вас выпишут. Но я назначила вас на медкомиссию. Надеюсь, что дадут отсрочку недели на две, съездишь домой для поправки здоровья». Я ее поблагодарил и стал ждать вызова на медкомиссию.

Дни потекли за днями. И вот: вызывают меня на медкомиссию. Стучу в дверь и вхожу в кабинет. К моему удивлению, комиссию представлял один врач. Это был человек высокого роста, крупного телосложения, лет пятидесяти, с располагающим к себе добрым взглядом. Как потом мне сказала врач, что это был доктор медицинских наук, профессор из Ленинграда. Он подозвал меня поближе, даже притянул к себе так, что я уперся ногами в его колени. Двумя ладонями взял левую и правую часть моей щеки. Нащупал увеличенные железы. Под его пальцами катались два шарика величиной с бобы. Было больно. Постучал молоточком по левому и правому коленям и спокойно сказал, что могу идти. Прошло еще несколько дней. Я ждал результатов. И вот утром в нашу палату входит улыбающийся врач. Подходит ко мне и с гордостью говорит: «Медицинская комиссия решила выписать вас из госпиталя и дать два месяца для поездки домой для поправки и укрепления здоровья». Улыбнулась и по-матерински обнадеживающе, говорит: «Какой сейчас из вас вояка... А там, глядишь, и война закончится». Оформляйте документы, собирайте вещи и ­­­– в путь. Я уверена, что вы скоро поправитесь». Радостный, я поблагодарил врача за лечение и заботу. Мы распрощались, тотчас я оформил документы получил сухой паек на дорогу. Сердечно поблагодарил товарищей по палате за заботу и поддержку. Пожелал скорейшего выздоровления и отправился в дальний путь.

Александр Иванович Мошин, 2003 год