Как жила д.Тырышки до войны

Из воспоминаний Семенищева Василия Макаровича, уроженца д.Тырышки (продолжение).

И пожалуй последний фрагмент из воспоминаний "Милая глухомань" о составе деревни Тырышки и ее расположении, быте и нраве её жителей.

Автор данного текста ушел из жизни еще в 2000 году, но я отчетливо помню его образ. Помню, как Василий Макарович приходил в дом моего деда (они были двоюродными братьями) и они часами сидели на кухне за чашечкой чая и говорили о каких-то взрослых делах, а нам детям строго запрещалось нарушать их беседу. Эх, как бы о многом я хотела расспросить сейчас их... Глубокая благодарность Автору, что сохранил и оставил для потомков воспоминания о нашей семье (их я не публикую), деревне и простых людях!

Записывайте все, что знаете и помните и оставляйте эти записи потомкам, обязательно найдется тот, кто продолжит ваши начинания.

 

Кнут деда Андрея.
Деревня трудолюбива, в поте лица обеспечивали себе жизнь ее жители. И наша деревня не была исключением из этого правила. С малолетства трудились все, некоторые, может, и надсадились. Преждевременно уходили из жизни, но от судьбы своей никто не уходил. О праве на труд никто не думал, нет хлеба или сахара – в газету не писали, никому не жаловались! Винить было некого: с молоком матери все впитали – хочешь жить – трудись, вкалывай, думай, соображай, крутись и кормись.
Мы, четверо подростков Василий и Борис Замятины, Степан и я - с 1926-27 годов рождения часто работали вместе. Возили навоз, боронили, топтали воза сена на сенокосе, собирали колосья и косили горбушами. Делали все, что считалось под силу. Это до войны, а началась война мы моментально стали взрослыми в глазах колхозного бригадира. Он взвалил на нас все.
Мы были уже главными пахарями, возили хлеб – зерно в поселок Оричи, что за шестьдесят километров. Ездили трое суток, получая за одну поездку, как сейчас помню, шесть трудодней.
Однажды, кажется летом 1939 года, мы боронили в поле на низах , около леса, который разъединял наши поля с якимовскими. День был солнечным, пауты одолевали лошадей. Не спасали и березовые веники, которыми мы увешали хомуты и веревочные тяги борон.
Лошади беспрерывно махали головами, но паутинные полчища беспрерывно шумели. Обрабатываемый участок приближался к березняку, и нам это не совсем нравилось: лошади не подчинялись нам, рвались в него, пытались спрятаться от кровожадных паутов.
Наконец, взглянув на небо, мы решили ехать на обед. Но раньше времени приехать считается делом недопустимым, поэтому Васька Замятин, подперев вальком свою борону и взобравшись на нее, посмотрел за бугор на деревню свою и с радостью крикнул:
«Солнце – то уже давно на обед показывает!»
Быстро запрыгнул на своего «Орла» и предложил: «Давайте, парни, наперегонки! Кто первый прискачет на конный?!». Вскоре его «Орел» пошел галопом, и мы ехавшие рысью, отлетали от него довольно далеко. До деревни было километра полтора.
Подъехав к конному двору, мы увидали у амбаров, которые были расположены невдалеке, своих отцов, ремонтировавших один из амбаров.
Васька ликовал победу! Он уже снял хомут с лошади, мы остановились и приступили к этому же. Конюх дед Андрей, попыхтевая трубкой. вышел к нам навстречу. Посмотрел внимательно на нашего чемпиона и пошел в котлянку / небольшой пристрой, в котором был сооружен котел, для подогрева воды/. Вышел он из котлянки с кнутом в руках. Подошел к Ваське и врезал ему кнутом вдоль спины. Васька, изогнулся дугой, взвизгнул от боли: «За что, дед Андрей?!»
Старик отпустил кнут, подошел к нему и, ткнув пальцем в живот проговорил: «Лошадку жалеть надо, юнец косопузый!»
Мы поняли враз допущенную оплошность, лучше всех нас понял, конечно, Васька. Понурив головы, мы развели лошадей по стойлам, и пошли по домам. Васькин отец подошел к сыну и еще рукой добавил ему по мягкому месту. Добавил к тому, чем наградил конюх, для равновесия, как я понимаю сегодня.
Прошло полвека, но я помню этот урок, урок деда Андрея на тему: «Лошадку жалеть надо». И сейчас, когда я смотрю программу «В мире животных» или вообще защиту флоры и фауны, мне часто вспоминается дед Андрей и наши отцы.
Как мудро поступил отец Васьки, Степан Иванович: он не набросился на деда Андрея, наоборот, он своим поступком поддержал его. А в сегодняшние дни родители ребенка, который заслуженно получает «шлепок» взрослого, готовы годами судиться. И получаем результаты, которые называем по-научному – негативом.
У нас же в довоенных Тырышках решалось это коротко, но чётко, убедительно, на всю жизнь. А получалось это потому, что словарный запас у таких наставников, как дед Андрей, был невелик, зато необходимым диапазоном трудовых дел, основанных на природной сметке, умений и физической выносливости. Этими навыками взрослые с нами щедро делились.
Ни к физическому, ни к нравственному уродству такие уроки не приводили. Синяк от дедова кнута, скорее помог этому же Ваське, -Василию Степановичу Замятину, стать офицером авиации и долгие годы отдать службе в Советской Армии.

 

На гумне.
О, Тырышки, Тырышки! Лежу я на госпитальной койке и думаю о вас. О вас, которых уже нет на свете, но которые из памяти никогда не исчезнут. Мне уже под семьдесят, зрение притупилось, душа остается зрячей и все всматривается вдаль прошлого. Чем старше становлюсь, тем она пристальнее оглядывается назад, выискивая в тех временах самые мельчайшие события, внешние черты.
Вот уж кто дорожит прожитым, кто никогда его не предаст, так память. И сейчас выхватила из своих глубин гумно, молотилку с конным приводом и лошадей, ходящих по кругу, грохот барабана молотилки, через который пролетают снопы. Иногда молотилка захлебывалась, получив слишком большую порцию необмолоченных снопов, кашлянув, выплескивает его и снова начинает гудеть ровным голосом, требуя очередной подачи.
Лошади идут ровно. Анёша Евсина с Василисой Яшиной ловко снимают обмолоченную солому с зернового вороха, что образовался возле молотилки.
Солому подхватывают моя мать с Марией Мишиной, а девки с парнями на носилках тащат солому в гору, образуя большущий обмет.
Хлебная пыль столбом стоит под молотилкой, мой крестный Гавриил ловко снует снопы в ее приемник. Кладуха заблаговременно уложенных снопов заметно убывает.
То ли усталость приходит к моему крестному, то ли почувствовал он какую-то неисправность, он поднимает руку. Для нас это известный сигнал: мы останавливаем лошадей. Все отрадно вздыхают. Женщины, прибрав солому, поправляют свои платки, носильщики оттаскивают последние носилки и там же на соломе блаженно разваливаются отдыхать.
Двое мужчин с женщинами начинают убирать от молотилки зерно, заработала веялка. Ручку ее крутят две девки. Мы с другом отгоняли назойливых паутов, не дающих спокойно отдохнуть лошадям.
Крестный, покопавшись в молотилке, кричит: «Погоняй!». Вновь все завертелось, полетело зерно-видимый радостный итог крестьянского труда.
 

Амбары.
Деревня наша была односторонней, второго ряда домов не было. Потому что у каждого дома были верхние и нижние лужки /одворицы/. Впереди деревни была свободная усадьба, говорили, что раньше тут стоял дом какого-то Абрама, который давно уехал в Сибирь из своей семьи.
В средней части усадьбы располагались гумно колхозное, амбары хлебные. Через дорогу в нижних лужках, тоже амбары, колхозная кухня с котлянкой. В верхних амбарах, как я сейчас понимаю, хранилось семенное зерно и неприкосновенный запас, а в нижних – фураж и, очевидно, то, которое после тщательной обработки отвозилось государству.
С гумна мешки с зерном отвозились к амбарам, где четверо мужиков клали их на веса. Двухпудовые гири, ловко подхваченные их руками с земли, ставились на вторую часть весов.
Достигнутый весовой баланс мужики громко комментировали, поговорили не только о весе, но и с какого поля это зерно, кому это поле раньше принадлежало, какой уход за ним был. Запомнились выражения «ивановы полосы», «евсины отноги», «низа», «арбаз».
Амбарные сусеки наполнялись зерном, и это радовало мужиков: разгоралась в них молодецкая удаль. Когда разгруженная подвода уходила к гумну за новой порцией мешков, мужики начинали соревноваться в поднятии двухпудовой гири.
Неплохими силачами были мой дядя Иван и Палуня Оксин. Он тоже обладал силенкой. Место у амбаров было ровное, протоптанное, нам оно нравилось, как площадка для пляски. Да и спрятано оно было за кустами черемух и рябин.
По праздникам, чтоб не видели взрослые, мы, подростки, подражая, тоже пытались выделывать троелистку, или кадриль. Получалось, конечно же, куце: движения были не ловкими, неумелыми, стеснительными. А вот, поди, ж ты, желание уже появилось. И место у амбаров было хорошее, воздух отличный, хлебный, густо замешанный на запах цветущего разнотравья.

Горно.
Южный конец антенной улицы был скатом к мокрой Шохре, которая поставляла воду в деревенский пруд. Бревенчатый мостик соединял улицу с опушкой леса. В глубине, на сухом песчаном бугорке и соорудили мужики из некромлённых бревен что-то вроде избы.
Изба была продолговатой, в первой половине стояла большая глиняная печь, а во второй половине несколько полок из некромленных досок. Из таких же досок была сооружена и крыша.
Крыша и вся территория около дома были покрыты множеством сухих сосновых и еловых шишек. Особенно нас привлекали сосновые: растопыренные и легкие, они безболезненно влетали в наши лица, в руки, брошенные друзьями. Еловой шишкой можно и глаз вышибить и синяк припечатать. А сосновая, засохшая таким свойством не обладает. Поэтому, тот, кто брал в руки еловую шишку, штрафовался во время игры, хотя он попадали в руки случайно, в момент азарта. Почему избу называли горном, мы тогда не знали. Знали только, что построена она для Ивана Хлыбова, гончара, переехавшего к нам из деревни Гурдины, что недалеко от Верхошижемья.
Делал он прекрасно глиняные горшки, корчаги, чашки. В доме, где он поселился, условий для этого не было. Вот и решили всем миром дать ему условия для работы. Иметь своего мастера-гончара мужики считали, очевидно, немаловажным делом.
В летнее время горно было главным местом наших сборищ. Тут мы играли, устраивали подростковые вечеринки, скрывались от дождя, если он застал на пруду, где мы еще купались, или вытряхивали карасей из своих ивовых морд.
Горно было для нас нашей деревенской филармонией, театром и даже планетарием. Однажды, заигравшись допоздна, мы с удовольствием смотрели на небо. И не с улицы, а через квадратно отверстие на крыше, оно представлялось для нас телескопом.
Как-никак многие из нас учились уже в семилетке, знакомы были с линзами, микроскопом. Они и толкали нас на фантазии: находить в окружающей среде что-то подобное, или, по крайней мере, воспринимать их за то, что мы видим в школе.
Вокруг избы было немало сухостойных деревьев, на стволах многих были огромные наплывы серы, которую мы поджигали, подставляя бумажные тюрики / свернутые из бумаги конусные трубочки/, которые быстро наполнялись черной серной массой.
Остывшие, они превращались в длинные свечи. Разыгрывались соревнования, у кого свеча получится толще и длиннее. В разгаре одного соревнования мы и не заметили, как одна ель заполыхала пламенем. В деревне пожар заметили, люди прибежали с ведрами. Благо рядом пруд – пожар был потушен, но каждому из нас было жарко в тот вечер дома. Влетело и мне.
Родители наложили арест на посещение горна. Но скоро остыла строгость, не хотели они лишать нас любимого места для игр.
Оно было в стороне, за деревней, не на ветру. Поэтому, когда в одну из суббот мы услышали резкий свист Васьки Степанова, бросились к заветному и милому нам домику.

 

Назьмы.
Назьмы считались веселым временем в нашей деревне. Для Петьки … и Бориса Замятиных и для нас со Степкой Семенищевыми разгоралось на несколько дней лихорадочное состязание за первенство заезжать во двор на своей фуре /вид телеги, предназначенной для … навоза/ и не оставаться последним, которому присваивалось кличка «бабушка».
Быть «бабушкой» не хотелось никому. Накопленный за зиму навоз личных подворьях вывозился на поля. Начинали с крайнего дома, …у которого разбирали заплоты своих хлевов, обеспечивали въезд в ограды и дворы на лошадях.
Там обычно четверо мужчин вилами огромными порциями слежавшегося перепревшего навоза нагребали фуру. А мы, подростки, понукая лошадей, спешили доставить на поле, где две-три женщины накладывали навоз и разбрасывали по полю.
Иногда, чтоб не задерживать разгрузку, фуру опрокидывали, подвернув предварительно передние колеса. Но то было не в пользу женщин, как потом приходилось навозную кучу растаскивать. И женщины все – таки это делали, чтоб не попасть кому-то из нас в «бабушки» из-за них.
Назьмы продолжались дней десять. Для нас кульминационным моментом было запряжение лошадей в фуры после обеденного перерыва. Лошадей кормили после двух часов. Но мы уже через час до начала приезда, отправляли фуру по направлению к выходу. У лошади оглобли раздвигали по сторонам, чтоб лошади легче было зайти, хомут и седёлку клали на передок фуры, вожжи расстилали вдоль оглобли. Дуга находилась у левого переднего колеса фуры.
На конечном столбе висел старый лемех, удар по которому означал начало работы. Конюх дед Андрей только направлялся к лемеху, мы уже хватали узды и мчались в стойла за своими лошадьми. Быстро подводили их к своим фурам, где копошились отцы и дяди. У кого – кто! Один одевает хомут, другой – седёлку, а я подаю дугу. Она заложена, засупонивается хомут, а я уже на фуре с вожжами в руках, которые отец еще не успел пристегнуть к узде.
- У – у, черт! Васька Анюшин уже помчался: его отец с дядей оказались проворнее моих. Понукая и я, но что такое, одна вожжа оказывается на земле. Отец выругал меня за поспешность. В это время Петька проскакивает вперед. Я вылетаю третьим, а за мной – Борис.
Оглядываюсь, у конюшни заканчивают запрягать Степкину лошадь. Сам Степка стоит на фуре, держит вожжи в руках и вытирает слезы.
Мы уже у соседнего дома. Первую Васькину фуру уже загружают навозом, Петька въезжает в ограду, я за ним. Слышу веселый голос Васьки: «Степка «бабушка»!»
- Не хвастайся, - охлаждают его мужики, - завтра может ты будешь «бабушкой» ?!
- Не буду! Завтра еще мама придет.
- Вот и запутаетесь в оглоблях всей - то семьей.
- Не запутаемся! Я всех расставлю по местам.
- Ух ты какой!
Громкий мужской хохот заглушил дальнейшие Васькины рассуждения.

«Ой, ты, рожь …»
«Колосится в поле рожь густая …» с удовольствием мы любили повторять эти слова. Они хороши, как сама рожь колосистая. Но вот убирать ее, да еще вручную, серпом тяжеловато. Особенно нам, четырнадцатилетним подросткам. Но страда деревенская – дело горячее. Все, кроме немощных старух и стариков, в поле. И нам вручили серпы.
Мы, четверо, пошли за бригадиром в ржаное поле, в сторону деревни Верещаги. Там, на бугре, рожь была, как она выразилась «не больно порно», то есть не очень густая и высокая. Указала полосу, на которой нам предстояло поработать.
Мы встали вряд. Вначале ржаные стебли больше ломались, чем срезались. Многие из них были с корнями.
Но ближе к обеду серпы стали вроде острее, с приятным хрустом срывали захваченный ручонкой пучок стеблей. Снопы завязывать мы уже умели, и они ровными рядами лежали сзади нас. Часто мы их пересчитывали, хватит ли на суслон.
Женщины суслоны ставили уже под вечер, в конце рабочего дня. Мы же решили ставить сразу: пусть видят результаты нашего труда к Вашему счастью, чем дальше мы отделялись от дороги, тем рожь становилась реже: начиналась какая-то мокрая выемка. Мы метра три прошли вперед быстро, но снопов прибавилось мало. То, что быстро продвигались вперед – радовало, а то, что снопов мало – огорчало.
Время приближалось к обеду, мы стали чаще останавливаться, выгибали спины, животы выдвигались вперед: в поясницах непривычная боль.
Все на обед мы шли тихо, вежливым шагом, походкой, похожей на походку наших матерей, опытных жниц. Под вечер бригадир пришла к нам с мерой.
- У вас, у первых обмеряю, - улыбнулась она. – Устали милые мои? Никто не обрезал пальцы?
- Я немножко царапнул мизинец, но ерунда, - похвастался Степка.
- Кое-где высоко срезали стебельки. Вон видите, гребешки торчат. Кто вел эту полосу? А-а, крестник мой, - улыбнулась она мне. Я виновато опустил голову и в оправдание сказал: «Колосьев - то на земле нет!»
- Ну-у, еще этого не хватало: вручную жать, да колосья терять.
- А ведь бывает, - пробурчал я.
- Бывает, бывает. Вот и пошлем на днях собирать колосья, чтоб передохнуть от сегодняшней работы.
После обмера выжатой площади она сообщила: «Молодцы, по восемь соток на брата выжали. Неплохо!»
И разрешила нам идти домой. Вот тогда – то мы и побежали вприпрыжку, забыв об усталости.
 

 

Овин.
Овин – сушилка зерна, когда оно еще не обмолочено и находится в снопах. Сооружение это представляло из себя яму глубиной не менее двух метров, квадратной формы, примерно 4 х 4 метра. У нас овин прилегал к гумну, пристроившись с конца, образовывал с гумном букву «Г».
Овин, как я понял позднее, был незаменимым сооружением, особенно когда лето выдалось ненастным. Частые проливные дожди не спасали хлеб в суслонах или баках. Вот и приходилось часть сжатых хлебов пропускать через овин.
Использовать овин нужно использовать с толком, большой осторожностью: кругом солома. Крыши и стены, как у гумна, так и у овина были соломенными. Поэтому сушкой зерна занимались, в основном, старики – люди, умудренные большим опытом. Яма заполнялась снопами с вечера. Снопы ставились вертикально колосьями вверх, по всему периметру стен. И не в один ярус. Количество ярусов определялось

видом зерновых: рожь или овес. Дрова заготовлялись особые, сосновые, чтоб на костре меньше было искр.
На дне ямы, в самом центре и разжигался костер, от тепла которого и сушились снопы. Высота пламени, его влияние равнозначное на все снопы, хотя некоторые из них находятся на более удаленном расстоянии, и даже направление дыма – все это и составляло искусство истопника.
Сам процесс сушки шел ночью, с расчетом, чтоб к утру был обеспечен фронт работ молотильщикам. Мой дед Алексей Иосифович был, очевидно, мастером этого дела. Впрочем, такое мастерство было присуще не только ему.
В довоенной вятской деревне, при единоличной жизни, / а я пишу в данном рассказе именно об этом периоде / умение сидеть и крутиться в овине, было жизненно необходимым навыком каждого крестьянина.
Мне, семилетнему мальчонке, был интересен сам процесс сушки снопов и костер. Яркие красноватые и белые языки огня перекрещивались друг с другом, лизали, обменивались цветом и исчезали. На их месте появились другие и, совершив причудливые действия, тоже исчезали.
Дед иногда поклевывал носом, сон все-таки тянул к себе, я же принимался пошевеливать угли. Дед моментально вмешивался, и мне казалось в тот миг, что он больше следит не за ходом сушки, а моими поступками.
Страшным было сообщение парня из нашей деревни Ивана Колесникова. Он пришел на вечерку с выпускного вечера в Среднеивкинской средней школе. Получил свидетельство об окончании средней школы и сообщил всем о том, что с Германией началась война.
И сразу притихла наша деревня Тырышки. По поведению взрослых мы начали осознавать, что началось страшное время. Мужчины пошли в армию. Первым ушел мой дед Павел. Он только что отслужил действительную службу, поэтому сразу был отправлен на фронт, и уже в конце августа пришло извещение о его гибели.
В августе ушел в армию и мой отец, оставив на руках матери нас, четверых детей, из которых я был самым старший.
Горе сплачивало людей. В нашей и соседних деревнях появились эвакуированные из Ленинградской области. Парни с 1923 года рождения тоже ушли в армию. Нас, родившихся в 1925 – 26 годах матери отстаивали в своих молитвах, в беседах между собою.
Приходилось слышать, неужто и до них очередь дойдет. Матерей на этот счет очень здорово просвещали эвакуированные, хлебнувшие огненного горя в своих родных местах, которые были вынуждены покинуть.
Но мы оставались подростками, не покидали свои интересы, на вечеринках стали уже настоящими парнями. Это признали и девчата на четыре – пять лет старше нас, ухажеры которых ушли на фронт и многие безвозвратно.
О «сухарях» мы уже забыли. Судьба заставила нас забыть и о том, что мы подростки. Взвалила на нас все крестьянские хлопоты и заботы. Фронт требовал хлеба. И не малая часть этих требований легла на наши неокрепшие плечи.

 

"Милая глухомань"

Автор.
Василий Макарович Семенищев.
2 ноября 1995 года.