О мелочеведении в исторической науке

Термин «мелочеведение» ввёл в обиход известный историк, изобретатель теории пассионарности Лев Николаевич Гумилёв.

Он писал: «Вопрос о том, как писать “историю”, не решён, да и никогда не будет решён. Больше того, в решении его нет необходимости, потому что рецепты здесь идут скорее во вред делу, чем ему на пользу. Совершенно невозможно представить, чтобы два исследователя-современника, занимающиеся одним периодом, даже при полном согласии в трактовке событий и оценке явлений, изложили предмет одинаково, так как каждый из них уделит большее внимание сюжетам, соответствующим его научным интересам. Именно это разнообразие способствует объективному познанию исторического процесса, который предстаёт перед читателем в разных аспектах и, значит, наиболее полно.

Жанр, стиль и язык исторического повествования определяются тем, к кому обращается автор: к группе учёных-специалистов или к широкому читателю, интересующемуся темой исследования. В первом случае обязателен крайне обстоятельный анализ сложных проблем, решение которых предлагается автором; сокращённое до минимума изложение хода событий, потому что специалистам оно известно, и сухой, деловой язык, ибо центр тяжести перенесён на доказательство и историю вопроса. По существу, такая книга не что иное, как большая статья.

Во втором случае автор уделяет больше внимания историческому синтезу, опираясь на результаты аналитических работ через отсылочные сноски. Повторять аргументацию цитируемых статей нецелесообразно, так как это лишит читателя возможности следить за ходом мысли автора. Изложение развития событий приобретает решающее значение, потому что в нём, как в фокусе телескопа, сосредоточивается осмысление эпохи в целом. Язык допустим образный, подчас эмоциональный.

Наконец, возможен и третий подход — справочный. Далеко не все разделы истории одинаково хорошо известны читателям, в том числе самим историкам. Историческая наука в XX в. так расползлась вширь и вглубь, что историк, скажем, итальянского Возрождения оказывается по отношению к истории Индии или Китая просто квалифицированным читателем. Это особенно болезненно отражается при постановке сюжетов, подобных нашему. По кочевниковедению есть огромная специальная литература на многих языках, но нет общих, облегчённых сводок, из которых можно без труда извлекать нужные сведения. А ведь это самое главное – лёгкость получения положительных знаний, позволяющая сосредоточить сэкономленные силы на обдумывании предмета.

… 

Но прежде чем излагать историю страны или народа, надо увидеть её самому, а смотреть тоже можно по-разному: с птичьего полёта, с вершины холма, из мышиной норы. В каждом случае мы что-то заметим, а что-то упустим, но совместить все три уровня рассмотрения невозможно. Следовательно, приходится выбирать тот, который нам нужен в данный момент.

Итак, при историческом анализе лучше всего применять все три метода, так как ни один из них не заслуживает предпочтения, а просто отвечает на разные вопросы. Предлагаемый здесь подход не что иное, как анализ, т.е. “расчленение”, необходимое для того, чтобы распутать неясные места в истории и потом перейти к синтезу, когда учитываются результаты разных методик исследования. Только таким путём можно вырваться из прокрустова ложа заданной схемы, не впадая в мелочеведение, при котором теряется сам предмет исследования — ритмы Всемирной истории».

(Гумилёв Л.Н. Поиски вымышленного царства) https://kronk.spb.ru/library/gumilev-ln-1970-01.htm

 

Известный источниковед Яков Соломонович Лурье по этому поводу писал: «Все, что мы знаем об истории, мы знаем из источников. Положение это, сообщаемое студентам на первых курсах исторических факультетов, представляется бесспорным; но на практике оно нередко забывается.

Л.Н. Гумилев начисто отвергает всякое источниковедение, объявляя его “мелочеведением”, при котором “теряется сам предмет исследования”: “Для нашей постановки проблемы, - писал он, - источниковедение - это лучший способ отвлечься настолько, чтобы никогда не вернуться к поставленной задаче - осмыслению исторического процесса”. Анализу источников, показания которых он презрительно именует “словами” и “цитатами”, Гумилев противопоставляет “факты”. Он предлагает “гимназическую методику”, заключающуюся в том, чтобы взять из источников “то, что там бесспорно - голые, немые факты” и наложить их на “канву времени и пространства”. Но где основания считать какие-то из показаний источников “бесспорными” и “немыми” фактами? Средневековый автор, если он был недостаточно осведомлен или тенденциозен и прибегал к догадкам, проявлял свою неосведомленность и тенденциозность не в рассуждениях, а чаще всего в изложении фактов. “...Данные летописей, будучи сведены в солидные исторические труды, не вызывали никаких сомнений за последние полтораста лет”, - писал Гумилев. Так ли это? При всем уважении к своим предшественникам, авторам “солидных исторических трудов”, все серьезные историки постоянно вновь и вновь критически проверяли конкретные данные летописей и других источников, на которые опирались эти предшественники. Ряд положений, на которые опирается Гумилев, действительно принадлежат к числу фактов, традиционно воспроизводимых в учебниках и общих курсах, но далеко не бесспорных. “Общепризнано, что в 862 г. ... варяжский конунг Рюрик появился в Новгороде, сломив сопротивление антиваряжской партии, возглавленной неким Вадимом Храбрым, обложил данью северных славян...” - пишет Гумилев. Это действительно традиционный “гимназический факт”, но ни дата его, ни самая сущность далеко не бесспорны. Так же основываются на историографической традиции, но, вызывают сомнения утверждения об изгнании Иваном III послов Ахмата и т.д. Но ряд не менее “общепризнанных” положений Гумилев не затрудняется отрицать. Сам он выступает в своих сочинениях отнюдь не как доверчивый и почтительный последователь авторитетов, а скорее как их ниспровергатель. Он отрицает, например, существование ордынского ига, которое признает большинство историков, значение Петровской реформы и т.д. Откуда же такое “гимназическое” почтение к одним фактам и отвержение других? Исключительно от концепции, от того, что сам Гумилев называет “моментами озарения”, возникавшими у него “где-то посредине, ближе к началу” работы. Там, где предполагаемый “факт” подходит под концепцию, он годится, даже если основывается на источнике, отнюдь не современном событиям. Объясняя, например, смену “этнической психологии” со времен XIV в., Гумилев не затруднился сослаться на лермонтовскую “Песнь про купца Калашникова” как на исторический источник. Пример этот хорошо налагался “на канву времени и пространства” и поэтому мог быть предложен как “голый факт”.

Именно такой метод использования источников и был положен Гумилевым в основу исследования древней истории Руси.

(Лурье Я.С. Древняя Русь в сочинениях Льва Гумилёва) https://scepsis.net/library/id_87.html

См. также статью известного археолога Б.А. Рыбакова "О преодолении самообмана" : О преодолении самообмана // Борис Рыбаков

 

И, наконец, процитирую себя из выступления 15-летней давности: «О глобальности очень хорошо писал академик Дмитрий Сергеевич Лихачёв: “Научная работа – это рост растения: сперва она ближе к почве (к материалу, к источникам), затем она поднимается до обобщений. Так с каждой работой в отдельности и так с общим путём учёного: до широких (“широколиственных”) обобщений он имеет право подниматься только в зрелые и пожилые годы. Мы не должны забывать, что за широкой листвой скрывается прочный ствол источников, работы над источниками”. Но надо сказать, что в “мелочеведении” обвиняли одного из известнейших российских источниковедов Якова Соломоновича Лурье. Однако любители таких глобальных общих построений забывают, что если какой-либо мелкий твёрдо установленный факт противоречит их глобальной теории, то вся она мгновенно рассыпается как карточный домик».

(Круглый стол «Проблема фальсификации вятской истории: кто виноват и что делать?»; Из обсуждения : А.Л. Мусихин) https://herzenlib.ru/kraeved/detail.php?CODE=krug_mussihin

 

Выводы делайте сами )