Откровения юной души (дневники вятских гимназисток). Часть 1

 

Воспитание – великое дело: им решается участь человека.

В. Г. Белинский

Человека создает средняя школа, высшая – дает специальность.

Д. С. Лихачев

Перед нами интереснейший исторический документ – дневники вятских гимназисток рубежа ХIХ–ХХ веков из собрания Кировского музея народного образования . В них запечатлена эпоха, переломная в судьбе России. Но это еще и история души в ее поисках, метаниях, размышлениях, – та самая диалектика души, о которой писал их современник Л. Н. Толстой. Со страниц этих дневников звучит напряженный внутренний монолог. Девушки рассказывают о времени и о себе. «В начале жизни школу помню я», – писал А. С. Пушкин. Хорошо известно, какое значение имела эта школа – Царскосельский лицей – в судьбах ее питомцев: «Поставлен им краеугольный камень, им чистая лампада возжена». Слова, отнесенные к любимому профессору Куницыну, по праву можно отнести и к столь же любимому Лицею. В судьбах наших героинь гимназия сыграла не меньшую роль. Она формировала личность, создавала определенную модель поведения, которой гимназистки оставались верны всю последующую жизнь. В советское время, когда женские гимназии были отменены и, казалось, напрочь забыты, бывших гимназисток узнавали везде и всегда. Интеллигентность, образованность, духовность – вот составляющие образа гимназистки. Поэтому опыт старой русской гимназии имеет непреходящее значение и требует глубокого изучения. В какой-то мере этому служат и публикуемые ниже гимназические дневники. Женская гимназия явилась итогом длительного и непростого пути, пройденного женским образованием дореволюционной России. Начало этому пути положила Екатерина II, открывшая в 1764 году в Петербурге Воспитательное общество благородных девиц, или Смольный институт. В дальнейшем в стране открылось еще несколько женских институтов, и наряду с многочисленными частными женскими пансионами они выполняли задачи женского образования. Для своего времени (начало ХIХ века) они давали неплохое образование. Об этом свидетельствуют отзывы современников. Посетивший Россию в 1826 году французский писатель Ф. Ансело был приятно удивлен познаниями российских женщин: «У большей части из них я нашел разносторонние познания, соединенные с исключительной тонкостью ума, часто близкое знакомство с различными европейскими литературами и изящество в выражении мыслей, которому позавидовали бы многие француженки. Более всего это присуще молодым барышням <...> В Петербурге можно встретить девушек, с равной легкостью изъясняющихся по-французски, по-немецки, по-английски и по-русски, и я мог бы назвать и таких, которые пишут на этих четырех языках слогом редкой верности и изящества» (1). Это неудивительно, ведь в столичных пансионах (а Ансело посетил лишь Москву и Петербург) среди учителей были и университетские профессора. К примеру, в петербургском пансионе Е. Д. Шретер лекции по русскому языку и словесности читал П. А. Плетнев, позднее ректор Петербургского университета. Именно Плетинька, как называли любимого учителя воспитанницы, знакомил их с новыми сочинениями своего ближайшего друга А. С. Пушкина, посвятившего ему роман «Евгений Онегин» (2). А в московском пансионе В. Н. фон дер Пален историю преподавал профессор Московского университета Т. Н. Грановский (3). Но уже к середине ХIХ века явно обнаружились недостатки институтов и пансионов, уровень общественного развития требовал учебных заведений нового типа. Особенно несостоятельными оказались частные пансионы. Вот что писала о них бывшая пансионерка А. Н. Энгельгардт: «Говорить о тогдашних частных женских пансионах не стоит труда. Большинство из них было не больше, как спекуляцией, в которой серьезно было только стремление содержательницы пансиона нажиться, а все остальное являлось забавой, игрой в ученье, воспитанье, в учителей, в классных дам и прочее». Образование в них носило «орнаментальный характер», где «танцы, французская болтовня и уменье бренчать польки на фортепьяно считались краеугольным камнем» (4). Вторит ей ее современник, педагог и литератор А. Д. Галахов: «Они <...> возникали по коммерческим соображениям и держались ими от начала до конца. Содержательницы их, всегда почти иностранки, имели в виду барыш. У них дело велось по очень простому расчету: чем меньше расходов, тем больше приходу, а чем больше приходу, тем лучше. Это желание лучшего, то есть наибольшей прибыли, заставляло их прибегать к соответственным тому мерам, в особенности к двум: к плохому содержанию пансионерок и к набору плохих учителей – числом поменьше, ценою подешевле. Нередко случалось, что один и тот же учитель, иногда муж мадамы, живший при ней на покое, вроде нахлебника, брал на себя одного преподавание многих предметов. Могло ли при таком ведении дела пансионское образование быть, не скажу, лучшим, а просто удовлетворительным?» (5) И уж совсем уничтожающую оценку дал частным пансионам Н. В. Гоголь. Он писал, что в них «три главные предмета составляли основу человеческих добродетелей: французский язык, необходимый для счастия семейной жизни, фортепиано – для доставления приятных минут супругу, и, наконец, собственно хозяйственная часть: вязание кошельков и сюрпризов». В сравнении с частными пансионами казенные институты стояли на порядок выше. Об их выпускницах – «институтках» – бывший их наставник А. Д. Галахов писал: «А сколько пользы заявили они <...> на двух поприщах – педагогическом и семейном! Если это явление замечалось немногими, то единственная тому причина в скромном характере женской деятельности вообще. Что не бросается ярко в глаза, что не трубит торжественно в уши, того мы сплошь и рядом не признаем, даже не хотим признать. Подземные ключи не выступают наружу, но об их полезном существовании дает знать свежая, сочная зелень, покрывающая ту почву, под которою они текут» (6). Но и институты к середине ХIХ века уже заметно отставали от жизни, от новых общественных запросов. А к концу века институтское воспитание уже выглядело полным анахронизмом. Описывая женскую половину тамбовской помещичьей среды, ее старшее поколение, князь С. М. Волконский отмечал: «Мало в них было общественности, они были воспитаны по-домашнему и для дома, для самовара, не для дела, еще менее для деятельности. В особенности институты поставляли ни к чему не приложимый контингент. Это был тип скучающей барышни, которая только умела в гостиной скламши ручки сидеть и кого-то и чего-то ждать» (7). Далее приводится реальный образ одной бывшей институтки – жены соседа-помещика: «Александра Константиновна воспитывалась в институте, или, как у нас говорили – «выньстуте», и, можно сказать, на всю жизнь осталась институткой. Она была лишена каких-либо интересов, была для жизни совершенно непригодна. Она целый день спала и только к чаю выплывала в столовую, потом в гостиную, где вела «светский разговор»: она справлялась о здоровье императрицы или германского наследного принца в полной уверенности, что ставила меня в соответствующую мне атмосферу» (8). Вот почему в полном соответствии с духом времени на волне Александровских реформ во второй половине ХIХ века начинают появляться новые учебные заведения – женские училища 1 и 2 разрядов, впоследствии получившие название гимназий и прогимназий. Одновременно открываются епархиальные женские училища – для дочерей духовенства. Наряду с гимназиями они внесли большой вклад в дело народного образования. «Лучшее впечатление из всего преподавательского состава производили на меня учительницы из так называемых епархиалок, – писал С. М. Волконский. – <...> Это были девушки-апостолы. Умные, спокойные, деловитые; и такое женственное с учениками обхождение. Кто когда подведет итог этим труженицам, да и вспомнит ли кто о них теперь? Какой труд и в каких условиях! Подневольная зависимость от сельского начальства, пьяные требования, пьяные угрозы... И двенадцать-пятнадцать рублей в месяц! Я знал одну, которая содержала мать и в губернском городе малолетнего брата. На Всемирном конгрессе в Чикаго я в своем докладе о женском образовании в России упомянул о них, и конгресс постановил послать свой привет и сочувствие русской сельской учительнице...» (9) Более чем полувековая история российских женских гимназий знала разные периоды, в гимназической практике были и достижения, и недостатки. К числу последних необходимо отнести недостаток материальный – низкое финансирование. В основном, женские гимназии содержались на средства городского самоуправления и частные пожертвования. Подтверждение тому находим в истории вятской гимназии. Особенно трудными были первые годы, «когда не как любящая мать, – писал вятский историк В. Юрьев, – а как мачеха относилось общество к своему единственному родному детищу – женской гимназии, когда гимназия в борьбе за существование должна была чуть не по грошам собирать лепты для поддержания своей жизни. Так, например, в 1861-62 учебном году от духовенства Вятской епархии поступило пожертвований, странно даже сказать, – всего 1 руб. 43 коп. Но в эту же тяжкую годину крестьяне на призыв губернатора с радостью жертвовали до 25 рублей (крестьянин-старообрядец Глазовского уезда Иван Телицын; его единоверцы-соседи – 21р.15к.)» (10). У гимназии тогда не было своего здания, она вынуждена была снимать помещение в каком-нибудь доме, постоянно переезжая в поисках более дешевого, а в 1865 году даже прекратить прием «за недостаточностью помещения». Гимназии приходилось прибегать к лотерее-аллегри, литературным вечерам, спектаклям и концертам для сбора средств на свое существование. Из ведомства учреждений императрицы Марии поступило единовременно всего 300 рублей. Пособий от министерства народного просвещения гимназия поначалу вообще не получала. Нехваткой средств объясняется и более низкая оплата учителей. Поэтому здесь работали первоначально совместители – учителя мужской гимназии, что не могло не сказываться на качестве преподавания. Наглядные пособия тоже приносились из мужской гимназии. Трудно сказать, как бы сложилась судьба гимназии, если бы не земская реформа. В 1867 году на помощь гимназии пришло только что открывшееся вятское земство, кровно заинтересованное в подготовке учителей для начальных народных училищ. Оно выделило ей ежегодное пособие в 4500 рублей, увеличенное затем до 5500 рублей. На земские деньги в 1871 году открылся 8 дополнительный педагогический класс. Класс готовил народных учительниц, но на самом деле значение его было гораздо выше. Получив качественное среднее образование, девушки могли завершить его высшим посредством Высших женских курсов и стать врачами, преподавательницами гимназий, заниматься науками. Характерно, что из трех представленных здесь гимназисток ни одна не стала учительницей, хотя все окончили (и неплохо) педагогический класс. Зато все они воспользовались правом поступления в высшие учебные заведения, что требовало от них немалых усилий и даже жертв. «Высшее образование для женщин вообще было делом новым; трудности оставления семьи и жизни вне семьи в столице не могли не представлять для девушек того времени почти непреодолимых препятствий, – писал современник. – Известны многочисленные случаи, когда решение поехать в Петербург на курсы являлось плодом прямо героических усилий со стороны девушки, которую манила не перспектива «прав», связанных с дипломом, а горячее желание быть полезной работницей <...> Из беллетристики известен наружный вид, якобы типичный для курсисток того времени: стриженые волосы, очки, плед, внешняя неряшливость в отношении туалета и т.д. Этот тип студентки, по крайней мере, для меня, представлялся исключением из общего правила <...> В общем же это были барышни, не терявшие природной грации и женственности, с одухотворенными лицами, говорившими о внутренней удовлетворенности, о здоровой умственной и духовной жизни. Они производили впечатление отборной, лучшей части девушек и бесконечно выигрывали при сравнении с мужской половиной студенчества» (11). Эту же высокую оценку «гимназического» поколения русских женщин находим у С. М. Волконского: «Второе поколение вышло преимущественно из гимназий; по окончании гимназии они ходили на курсы медицинские, сельскохозяйственные, бухгалтерские; вернувшись домой, они работали в больницах, в учреждениях, на показательных фермах. Росло хорошее, живое поколение. Смело скажу, что если погибло то, о чем сейчас пишу, если оказалась так несостоятельна вся эта помещичья Россия, то не оно, не это поколение юных женщин в том виновато. Они гораздо больше обработали, вырисовали и утвердили свою личность, чем наши уездные мужчины. И еще одну, может быть, главную разницу здесь подчеркну: они были нравственно чище мужчин. Не разумею нравственность семейную, но, как бы сказать, нравственность делового человека. Наши средние помещики не гнушались не совсем чистого дела. <...> Однако какая-то стыдливость семейная заставляла их об этой стороне умалчивать, не посвящать жен и дочерей в свои спекуляции. И женщины остались чисты, нетронуты (12). Этот тип честного человека мы и находим в авторах наших дневников.

***

Как-то юная экскурсантка – сверстница наших героинь – после посещения музея написала: «Меня порадовало то, что в музее представлено много старинных фотографий. Я всегда любила и мне всегда было интересно вглядываться, изучать лица тех, кто жил до нас. Кто же они, эти юные гимназистки, юноши из духовной семинарии и их педагоги со строгими лицами? Как они жили, чем увлекались, как чувствовали: любили, ненавидели, смеялись, какие книги читали? И вещи, некогда принадлежавшие этим людям, а сегодня являющиеся экспонатами музея, – словно ниточка, связующая наши жизни, как письмо из прошлого, говорящее о многом, – позволят нам почувствовать то, что забыто». Потянем же связующую нить – откроем дневники гимназисток, и перед нами предстанет давно забытый мир.

Эпиграфом к дневнику Ольги Долговой могли бы стать слова Л. Н. Толстого: «Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять бросать; и вечно бороться и лишаться. А спокойствие – душевная подлость». Перед нами тетрадь в синих картонных корочках. На обложке белая типографская этикетка, на ней крупно: «Тетрадь», а по краям мелким шрифтом: «Писчебумажный магазинъ Н. М. Рязанцевой въ Вяткђ». Посредине от руки: «Ольги Долговой. 1896-97 г.». Начат дневник четырнадцатилетней ученицей 5 класса Мариинской женской гимназии. Последние записи (несколько листочков «записок», представляющих собой продолжение дневника) сделаны семнадцатилетней девушкой, «барышней», как тогда говорили. Дневник – дело сугубо личное, но юному автору очень хочется быть прочитанным. Он весь в общении, ему страшно интересны окружающие, особенно сверстники, и более всего – их мнение о нем. И это отнюдь не тщеславие. Через взаимоотношения с миром идет познание себя, идет трудная работа над собой, цель которой огромна – «стать вполне хорошим» (Л. Н. Толстой), насколько возможно приблизиться к идеалу. На страницах мы не встретим имени Л. Н. Толстого, но его теорией нравственного самоусовершенствования живет наша героиня. Нет, перед нами не ханжа, не ходячая добродетель. Перед нами живой, очень искренний человек, не скрывающий недостатков и не стремящийся казаться лучше, чем есть на самом деле. Она может быть ветреной, легкомысленной, суетной, кокетливой, резкой, но никогда самодовольной и пустой. Она много читает, думает, анализирует свои и чужие поступки. Этот процесс постоянного внутреннего развития чрезвычайно интересен, тем более, что выражен с предельной искренностью и детской непосредственностью. Вот как звучит толстовская теория нравственного самоусовершенствования в устах юной гимназистки: «...мне надо стараться говорить всегда правду, не злиться из-за всяких пустяков, не быть эгоистичной, не передавать чужих секретов, не злить других, всегда делать то, что должна делать. Т.е. не быть лентяйкой, быть с другими поснисходительней и, наконец, не кривляться, когда бываю с мальчиками. Пока, кажется, всё; потом, наверное, еще что-нибудь найдется». Действительно, нашлось. Из круга узко личного наша героиня выходит на дорогу народного служения: «Я вижу теперь, что надо трудиться для народа, в народе, а я этого раньше не хотела. Я думала действовать в нашем кругу, думала, что он не готов для труда, но теперь я вижу, что ошибалась, и сильно ошибалась!» Наша героиня пробует свои силы в литературном творчестве, пишет стихи и прозу. Сохранившийся набросок рассказа говорит о серьезных раздумьях юной гимназистки над темой самопожертвования во имя народного блага. Ей хочется большого настоящего дела, которое бы потребовало от нее большой жертвы, и жертвы тем более великой, что принести ее надо не напоказ, а тайно: «Мне хочется быть великодушной, научиться жертвовать собой, но всё как-то не выходит. В большом, мне кажется, я смогла бы быть великодушной, пожертвовать собою, но большого-то ничего не представляется, всё одни мелочи, а в мелочах как-то не действуется. Мне бы так хотелось чего-нибудь крупного, в чем я могла лучше узнать себя, где бы я могла испробовать свои силы! Мне ужасно досадно то, что мне все хочется сделать напоказ, иногда думаешь: «Вот если бы я сделала так, то поступила бы хорошо», а потом сейчас же мысль: «Да нет, не стоит, все равно никто этого не заметит, не узнает», – выходит, что мне хочется, чтоб другие считали меня великодушной или хорошей, хотя это великодушие у меня только напоказ». Ольга живет не в безвоздушном пространстве. Вокруг неё люди: это и взрослые, и сверстники, в основном, гимназисты и гимназистки. Поэтому дневник интересен еще и как картина вятской жизни, где мы встретим много знакомых, известных и незнакомых имен, найдем много навсегда ушедших неповторимых черточек гимназической жизни, быта того времени.

Как же сложилась судьба вятской гимназистки? Судьбу Ольги Семеновны Долговой (1881–1932) не назовешь счастливой в общепринятом значении этого слова. Её отец Семен Иосифович Долгов происходил из московского купеческого рода, окончил Московский университет, стал профессором истории и служил хранителем отделения рукописей и славянских старопечатных книг Румянцевского музея. Мать Ольги Мария Ильинична, урожденная Кузис, рано умерла от туберкулеза. Болезнь матери унаследовала дочь. К туберкулезу прибавилась астма. После смерти матери отец дал согласие на то, чтобы девочка воспитывалась в Вятке в семье тети по матери Ольги Ильиничны Сунцовой и её мужа Александра Степановича, богатого вятского купца (13). Их единственная дочь Ольга умерла, и Сунцовы завещали свое наследство племяннице. Приехав в Вятку, Ольга в 1895 году поступила в 4 класс женской гимназии. В 1899 году она окончила 7 класс с золотой медалью и поступила в 8 дополнительный педагогический класс. Окончив гимназию со званием домашней наставницы, она уехала на лечение в Италию, где прожила четыре года и откуда вернулась с внебрачной дочерью Джованной (Анной). Последнее обстоятельство лишило её наследства. Анну удочерил дед Семен Иосифович. С детства Ольга была в курсе научных занятий отца. Она ездила с ним на археологические раскопки в Новгородскую губернию, на скифские курганы. В одном из писем из Вятки отцу она пишет: «За последнее сочинение «Летние развлечения городских жителей» мне 5. Учитель позволил описать какую-нибудь прогулку, и я описала, как мы взбирались на Молодецкий курган». Особенно Ольга увлекалась нумизматикой, собирала коллекцию. В письме тети в Москву читаем: «Посылаю тебе, Леля, гульден. Я нашла его у себя (кто-то мне подарил) и думаю, что тебе он может пригодиться, а у меня так лежит». В 1913–1917 годах она была вольнослушательницей Императорского Московского археологического института, обучаясь у А. Успенского, С. Соболевского, А. Парланда, В. Харузиной и других специалистов. Она прослушала курсы по истории искусств, палеографии, чтению древних рукописей, нумизматике, истории русского языка, археологии, топографии и архитектуре Москвы, эпиграфике, русской истории, эстетике, исторической географии, истории литературы, геологии, этнографии, истории театра, музеоведению. По всем этим предметам в её экзаменационной книжке только пятерки. Ольга Семеновна знала четыре языка. Она работала в Румянцевском музее, заведуя отделом нумизматики, а после революции – в библиотеке имени В. И. Ленина. По семейным преданиям, в ранний романтический период русской революции Ольга вела образ жизни эмансипированной женщины, посещала собрания анархистов и эсеров. После революции много работала с беспризорными детьми. В конце жизни Ольга Семеновна обратилась к церкви, стала глубоко верующей. Обладая огромной силой духа, несмотря на болезнь, она трудилась до конца дней. Её отпевали при большом стечении народа в родовом долговском храме Всех скорбящих радость на Большой Ордынке против старого долговского дома.

***

Имя Анастасии Сергеевны Спасской (1887–1973), урожденной Рукавишниковой, довольно известно в местной истории. Это представительница дореволюционной вятской интеллигенции, как и муж ее Борис Павлович Спасский. Оба выходцы из маленького уездного Уржума, они еще до революции получили высшее образование. Анастасия Сергеевна окончила Высшие Бестужевские курсы в Петербурге, Борис Павлович – Казанский университет. Вся их последующая совместная судьба связана с Кировским (Вятским) педагогическим институтом имени В. И. Ленина, где Б. П. Спасский был доцентом кафедры физики (1922–1957), а кандидат биологических наук А. С. Спасская – доцентом кафедры анатомии и физиологии человека (1921–1953). Еще более известно краеведам-историкам имя их дочери – Натальи Борисовны Пентиной (1913–2001), энтузиаста краеведения, чьи работы по истории Уржума регулярно появлялись и появляются на страницах местной печати. Многие подаренные ею раритеты прошлого хранятся ныне в документальном фонде областной библиотеки имени А. И. Герцена, областном краеведческом музее и музее истории народного образования. Среди последних – записки ее матери 1902–1903 гг. Перед нами несколько пожелтевших листочков, исписанных мелким летящим почерком. Настя Рукавишникова учится в Уржумской гимназии, ей 16 лет. Девушка растет в обеспеченной семье, что называется, в холе и неге. Отец ее служит доверенным у богатого лесопромышленника Саввы Дмитриевича Шамова. Семья живет в собственном доме, купленном отцом в год, когда любимая дочь пошла учиться, специально рядом с гимназией, чтобы «не грязно было ходить». Эта обеспеченность несколько смущает девушку, ведь рядом «мужик в лаптях», а она имеет возможность щеголять в «шелковом платье». Она знает, что достаток дается отцу нелегким трудом, а иногда и унижениями, которые приходится терпеть от всесильного хозяина-миллионера. Учится она усердно, хотя иной раз и корит себя за то, что белоручка и лентяйка. Но это от большой требовательности. Настя много читает, размышляет над прочитанным, серьезно относится к педагогике (гимназистки получат свидетельства на звание домашних учительниц), так же серьезно готовится к гимназическим сочинениям. Писатели Горький, Куприн, Бунин, Телешов, Надсон, Андреев, Смайльс, историк Петров, социолог Прудон – вот имена, которыми пестрит ее дневник. Гимназисткам задают сочинения на исторические темы, например, «Идеал русской женщины по Домострою». И вот к каким далеко идущим выводам приходит Настя, размышляя над темой: «У меня часто бродит мысль: как жить? Если заниматься хозяйством, то есть выйти замуж, любить мужа, не чувственно, а как друга, советоваться с ним, читать, думать, говорить, иметь детей и воспитать их полезными членами общества, добрыми, умными, отзывчивыми. Но ведь чтобы сделать так, должен быть пример, а кто же может быть примером, как не мать? Следовательно, она должна на себе исполнить все то, что хочет от детей, но для этого надо изменить весь строй жизни, потому что будучи белоручкой, нельзя любить своего брата мужика, а ведь любить его надо. Да, хорошо говорила Саша Зворыгина, и я еще бы послушала ее слова. Она будет хорошим человеком, она принесет много пользы, не как я, жалкая эгоистка, тунеядка. Все эти мои мечтания так и останутся мечтой, и когда вырасту, то стану заниматься нарядами и кавалерами и для очищения совести болтать в шелковом платье о необходимости образования для мужика в лаптях. Едва ли я чего-нибудь совершу, скорее все это только будет словами и фразами, которые я, кстати сказать, люблю говорить и морочить людей своим умом. Я все чаще и чаще становлюсь противна сама себе и, пожалуй, рада этому, как то ни тяжело, потому что, обличая самое себя, я, может, и перестала бы ломаться, хотя едва ли, потому что слишком я глупа еще, а потом это войдет в привычку, да и теперь все мне кажется, что на меня обращают много внимания, и все невоспитанные люди в таких случаях гнут из себя Бог знает что». В Насте Рукавишниковой уже тогда проявился глубокий, вдумчивый подход к чтению. Девушка не просто читает художественную, научную литературу, но анализирует прочитанное. Содержание исторических, педагогических книг рассматривается ею прежде всего с нравственной точки зрения. Вопрос «Как жить?» и здесь оказывается на первом месте. «Я только что кончила читать сейчас «Самодеятельность» Смайльса. Книга эта должна быть настольною. Она влияет на меня очень хорошо. Когда я начала читать ее, то сказала: это очень легко написать, но каково это исполнить, и привела в пример Толстого. Но теперь я могу взять свои слова обратно. Если б читать чаще Смайльса, то можно научиться очень-очень многому. Все эти рассказы, Куприна там, Телешова, Бунина нужно только читать затем, чтоб увидеть в них людей и сравнить свое миросозерцание с их. А Смайльса нужно читать часто, хотя и очень скучно, но нужно победить себя. В эту минуту я хотела бы поступать вполне по-смайльсовски, но пороху, наверно, ненадолго хватит. Добросовестность в труде, постоянный труд, стремление к цели, правдивость – вот то, что я хотела бы всегда помнить, особенно во время занятий. Излишнее напичкивание книгами не годится, нужно читать только то, что может принести пользу. Я должна купить себе Смайльса, между тем как рассудок мой мне говорит: не покупай, т. е. не рассудок, а моя скаредность. Что из меня выйдет скряга, то это верно. Катя П. предложила мне пожертвовать что-нибудь на библиотеку для крестьян, но я сумела устроить дело так, что не дала ни гроша, хотя показала себя добродетельной, это подло!» А вот еще более интересные выводы по поводу книги Е. Тур «Дети короля Людовика ХVI». Здесь юная провинциалка предстает прямо-таки провидицей-сивиллой. Кто бы мог подумать тогда, что события во Франции конца ХVIII века с такой точностью повторятся в России ХХ века. А Настя в записи 1903 года связывает эти далекие страны, и как показала история, оказывается права. «Сейчас я прочитала книгу Евгении Тур «Дети короля Людовика ХVI». Чудная книжка. Несмотря на то, что она предполагается для детского возраста, она интересна всякому взрослому человеку. Она меня навела на размышления о неправде. В чем был виновен маленький дофин Карл? О, как противна революция! (И я еще когда-то сказала: я стала социалисткой, – я теперь при воспоминании об этом краснею.) И наши социалисты добиваются они все-таки революции. А настанет она, и прольется кровь. В общем, счастья люди все-таки не достигнут, а горя будет страшно много. Сколько было несчастных во Франции, сколько слез было пролито, а спросить теперь француза: счастлив ли он? Во всяком случае, нет. Счастье ведь не в том, чтоб находиться под тем или иным правительством, а в личных качествах человека и его материальной жизни. Мне теперь кажется, что царь нужен и вреда никакого не приносит, правда чиновники получают огромное жалованье, почти ничего не делая, но будь хоть десять революций, а все-таки злоупотребления будут. Да и будто не все равно, человек не русский, не англичанин, не француз, а просто человек, не понимаю, зачем это так сложилась жизнь, что человек является на свет принадлежащим к какой-нибудь нации, эта нация имеет право делать над ним, что хочет. Как противно, например, то, что Марии Терезии не позволили взять с собою тех людей, которых она любила, а смерть короля, королевы, сестры их – да что же это такое? Ну, может, король отдавал приказания о смертной казни невинных, следовательно, и он заслуживает ее, а вот жена-то его чем виновата? Если им так противна она была во Франции, то пусть отослали бы их в Америку, а то убить так бесчеловечно. Противно это, будто французы и не люди, а звери какие-то». Поэтому не случайно, что свою судьбу Настя свяжет с мирными профессиями. Еще на Бестужевских курсах она всерьез займется наукой под руководством крупнейшего физиолога профессора Н. Е. Введенского, останется ассистентом на кафедре физиологии, будет проводить практические занятия с бестужевками. И только болезнь заставит А. С. Спасскую покинуть любимую лабораторию и уехать в 1914 году на родину (14). Она изберет научно-педагогическое поприще. Педагогические задатки видны в ней уже в гимназические годы. Сохранилась написанная ею учебная работа – характеристика ученицы 1 класса Телегиной Валентины. Это не столько характеристика, сколько дневник живого, неформального общения без пяти минут учительницы и ученицы. В этом диалоге Настя отнюдь не строгий ментор, а искренний, настоящий товарищ, друг, который поможет и в трудностях учебы, и в изготовлении рождественского подарка для мамы (с ее помощью Валя вяжет грелку на чайник). Эта «характеристика ученицы» иллюстрирует одно из главных направлений учебной работы в старших классах женских гимназий – педагогическое. В течение 2 лет (7 и 8 классы) педагогистки изучали педагогику, психологию, дидактику, методику преподавания и на уровне мужских гимназий избранные специальностью учебные предметы (историю, географию, словесность, математику, русский язык). Девушки давали пробные уроки в младших классах, посещали уроки учителей, писали характеристику девочки. Последний вид работы был особенно любим педагогистками. Учитель Н. Ф. Шубкин, много лет преподававший педагогику в барнаульской гимназии, писал: «Эта работа, где материал берется из жизни и основывается на собственных наблюдениях, по-видимому, исполняется восьмиклассницами с удовольствием. По крайней мере, редко приходится встречать среди ученических сочинений такие интересные, вдумчивые и живые. Некоторые хоть печатай! Помню, как вводились мной эти характеристики лет пять назад. Когда я сразу же хотел сделать их обязательными, это вызвало энергический отпор учениц, чуть не окончившийся скандалом. Я тогда сдался и предоставил право не желающим писать характеристику заменить ее сочинением на другую тему. Так же и до сих пор я параллельно с характеристикой даю и другую тему по педагогике (например, «Школьное обучение и самообучение»). Но число пишущих характеристику с каждым годом возрастает. Обычно характеристику писало около половины класса. Ныне же из 30 учениц на другую тему писали только четверо» (15). Мы последовали совету опытного учителя, представив гимназическую работу на суд читателя. Учениками Анастасии Сергеевны станут не школьники, а студенты. Много добрых слов напишут они о своем педагоге – «учителе тысяч учителей» (16). «Разве забудешь, как студенты и аспиранты целыми группами «атаковали» ее квартиру! Десятки самых разнообразных вопросов и проблем – и ради этого Анастасия Сергеевна не дорожила своим временем. Человек большой эрудиции, она делилась знаниями не только по своему предмету. Она помогала во всем, вплоть до перевода с иностранного языка – будь то немецкий, английский или французский» (17). А путь к вершинам педагогического мастерства начинался в далеком Уржуме, о чем поведали нам записки юной гимназистки.

***

Дневник Нины Агафонниковой в отличие от предыдущих представлен по машинописной копии. Оригинал находился в архиве ныне покойного коллекционера и краеведа А. В. Ревы. Очень скудны  сохранившиеся сведения об авторе дневника. Нина была дочерью чиновника Вятской казенной палаты Евгения Васильевича Агафонникова и Марии Васильевны, урожденной Плесской. В 1912 году она окончила Вятскую Мариинскую гимназию с золотой медалью, в 1913 году – 8 педагогический класс, получив свидетельство на звание домашней учительницы. Сразу после гимназии она поступила на историко-филологический факультет Петербургских высших женских (Бестужевских) курсов. Здесь ее преподавателями были известные ученые – профессора Петербургского университета: историк И. М. Гревс, лингвист с мировым именем И. А. Бодуэн де Куртенэ, член-корреспондент Российской академии наук (маститый ученый поставил ей за экзамен по языкознанию «ву» – весьма удовлетворительно), и другие. А дальше – бурные годы революции и гражданской войны. Где только не довелось поработать вчерашней курсистке: «на службе Пермской железной дороги» (1918), в Вятском кредитсоюзе (1918), старшим библиотекарем в библиотеке имени А. И. Герцена (1920–1926). В 1919 году Нина училась на курсах по дошкольному воспитанию. Родную гимназию в эти трудные голодные годы она не забывала. Сохранилась квитанция за № 1044 «о получении взносов и пожертвований от Агафонниковой Н. Е. в помощь нуждающимся ученицам Вятской Мариинской женской гимназии» от 24 апреля 1918 г. (18) Уроки благотворительности, данные ей гимназией, не пропали, ведь когда-то она помогала своей альма-матер, расписывая собственноручно пасхальные яйца и рисуя театральные программки. Недаром хранила она и свой гимназический дневник – он был дорог ей как память о светлых безоблачных школьных годах. Из всех представленных здесь дневников он наиболее ярко рисует нам гимназическую жизнь со всеми присущими ей особенностями. Одной из таких особенностей было так называемое «обожание». Это черта, характерная именно для женских учебных заведений. Зародилась она задолго до появления гимназий – в стенах женских институтов. Но крайне закрытый характер институтской жизни придавал этому невинному и даже трогательному явлению нелепый, а подчас комический характер (19). Вот что писал учитель одного из московских институтов А. Д. Галахов: «Учителей по исконному обычаю набирали преимущественно из класса людей женатых, которые поэтому предполагались нравственными и степенными. Из холостяков допускали только пожилых; молодые же получали право учительствовать лишь в том случае, если они имели несчастие (а в настоящем случае – счастие) быть невзрачными и, следовательно, от природы запаслись как бы наличным свидетельством полной своей безопасности для институток. Опыт показал, однако ж, что последние находили возможность точить свои юные сердца и при такой обстановке. Под влиянием наивной фантазии они сочиняли себе романтическую привязанность к тому или другому учителю и давали о ней знать выбранному различными способами. Если сюжет (герой, персонаж. – Т. Д.) потребует учебник или хрестоматию, ему подносилась книга девицы, им заинтересованной. Развернув ее, он на первых же страницах встречал слова: ангел, архангел, божество, божественный, начертанные рукой его обожательницы, или видел несколько начальных прописных букв подчеркнутыми; сложив их, он получал акростих, выражающий его имя или фамилию. На институтских балах <...> шляпа сюжета доверху наполнялась конфетами и яблоками. Возвращать их вкладчицам или владелице было невозможно, и он волей-неволей уносил домой бальную провизию, которой хватало ему недели на две. На балу же, если учитель умел и решался танцовать, прыскали на него духами, как бы воскуряя ему фимиам, но вместе с тем портя ему фрак. Даже преподаватели Закона Божия не освобождались от общей повинности быть обожаемыми. Мне рассказывали, что одна воспитанница, в то время как законоучитель по окончании урока ставил отметки в списке баллов, сумела ножницами отрезать от его бороды прядку поседелых волос, которые и сохранила на память. Если весь педагогический персонал был разобран, воспитанница устремляла свое обожание на одну из классных дам. <...> Когда же и комплекта классных дам недоставало на запрос обожания, тогда воспитанница привязывалась к другой воспитаннице, своей подруге, из старшего или младшего отделения – все равно. При взаимном и равностепенном чувстве привязанности появился особый термин – «обожаться», глагол нового институтского залога” (20). Ничего этого уже не было в гимназии. Остались только теплая симпатия к любимому учителю или учительнице и преклонение младших учениц перед талантами, заслугами или красотой старших. У Нины в последнем отношении был свой беспроигрышный козырь – умение рисовать. Что касается учителей, то многие из них отмечали особую атмосферу, особый стиль взаимоотношений с воспитанницами. Именно этим привлекала женская гимназия, несмотря на более низкую оплату учительского труда. “Я все-таки предпочитаю женскую гимназию, – писал барнаульский словесник Н. Ф. Шубкин, – потому что здесь меньше и давления свыше, меньше формализма и более мягкие отношения между учащими и учащимися» (21). Эти «более мягкие отношения» мы видим и в дневнике Нины. Вот отдельные зарисовки гимназических уроков. «Как тихо и серьёзно сидели девочки на уроке Василия Гавриловича <Утробина>, так шумно и весело встретили они Владимира Афанасьевича <Евдокимова> (22). И он, в противоположность сдержанному Утробину, как бомба влетел в класс и вскочил на кафедру. Он ни капельки не изменился за лето: всё такой же подвижный, быстрый, весёлый. Всё такой же мечтатель, желающий видеть в людях только хорошее и верящий, что всё дурное каждый может в себе подавить». Или вот еще: «Потешный Василий Гаврилович <Утробин>! За уроком педагогики я стала рисовать Амоса Коменского и только одним ухом слушала, как говорила учительница. Вдруг чувствую, что на меня смотрят. Поднимаю глаза и вижу: В. Г. старательно косится на моё рисование. Увидал, что я на него гляжу, и говорит: «Агафонникова! – я встаю, – умерьте свои творческие порывы!» Все расхохотались». До наших дней сохранилась фотография молодого учителя в форменном мундире с дарственной надписью: «M-lle Н. Агафонниковой в знак доброй памяти. В. Утробин. 24.08.1911. Вятка» (23). Еще одна особенность жизни гимназистки отражена в дневниках – увлечение театром. Выход в театр был событием. Как теперь существуют «фанаты» кинозвезд, так тогда были «фанаты» звезд театральных. К примеру, в одной из барнаульских газет «появилась статья, рассуждающая о том, что в нынешнем сезоне гимназистки увлекались артистами до степени массового психоза и даже до потери собственного достоинства, в подтверждение чего приводилось в качестве фактов, что на гимназическом вечере одна ученица сама первая сунула руку артисту, а другая даже завязала у него башмак» (24). А на педагогическом совете решено было сбавить балл по поведению компании учениц, увлекавшихся артистами и даже бегавших из гимназии, чтобы встретить их на улице (25). Вятские гимназистки не отставали от барнаульских. В январе 1901 года губернатор Н. М. Клингенберг отправил в попечительский совет Вятской Мариинской гимназии послание: «В последнее время мною замечено, что ученицы гимназии, посещая в форменных платьях городской театр, садятся группами в первые ряды кресел, громко выражают одобрение актерам, аплодируют им, вызывают их по окончании действий, стучат ногами и нарушают порядок, требуемый от всякого посетителя театра. В антрактах они выходят в общее фойе, держат себя слишком свободно и обращают на себя внимание публики» (26). А в отчете гимназии за 1907 (революционный) год сообщалось, что обсуждался поступок ученицы 6 основного класса Гриневской, которая 11 февраля в театре бросила ком бумаги, попавший в полицеймейстера. Совет высказался за исключение Гриневской из гимназии (27). Что касается последнего проступка, то в гимназии были приняты довольно строгие «Правила для учениц». Они регламентировали не только их поведение, но и внешний вид. Одно из них гласило: «Ученицы должны соблюдать чистоплотность и опрятность и избегать франтовства». Отсюда описанный в дневнике разговор двух Нин о том, можно ли появиться на вечере с цветами в волосах. Строгость гимназических правил подчас вызывала недовольство. Так например, командир 231 Котельничского резервного батальона запрашивал председателя педагогического совета гимназии: «По дошедшим до меня сведениям, ученицам воспрещено посещение офицерского собрания вверенного мне батальона; воспрещено им также и танцевать с офицерами и в других местах, как-то: в общественном собрании, на вечерах в учебных заведениях и др. Вследствие этого прошу не отказать уведомить меня, чем вызваны подобные меры» (28). Но вернемся к нашей героине. Уйдя из библиотеки имени Герцена в 1926 году, она не порывала с ней связи. Сохранились читательский билет Н. Е. Агафонниковой на право занятий в читальном зале библиотеки на 1941 год, почтовая карточка с видом библиотеки и с автографами ее работников, подаренная ими Нине Евгеньевне 27 января 1928 года (29). А самое главное, сохранились воспоминания о ней. Когда библиограф и краевед Г. Ф. Чудова собирала материалы по истории библиотеки, она обратилась к старейшей сотруднице Н. Д. Попывановой с просьбой поделиться воспоминаниями о работниках 1920-х гг. Вот отрывок из письма Н. Д. Попывановой: «Нина Евгеньевна Агафонникова – библиотекарь, одновременно художница. Жила на улице Володарского в двухэтажном каменном доме между улицами Коммуны и Энгельса, в первом этаже (дом № 99. – Т. Д.). Два хороших рисунка ее у меня имеются. Пошлю Вам их. Человек талантливый, духовно богатая» (30). Спустя полгода Надежда Дмитриевна сообщает: «Посылаю Вам рисунок от руки Нины Евгеньевны Агафонниковой, которая оформляла альбомный каталог при Е. В. Гогель. Его мне подарила Нина Евгеньевна. Пожалуйста, сохраните его в местном отделе как память о ней» (31). Рисунок сохранился. Это виньетка на картоне визитного формата: акварельное изображение цветка. На обороте инициалы «Н. А.». Сохранился также «Литературный дневник о читателях и книгах», который вели в 1923–1926 годах библиотекари, дежурившие в читальном зале. Лапидарные, четкие, сдержанные записи Нины Агафонниковой резко выделяются среди других – сумбурных, чрезмерно эмоциональных, дышащих обидой и звучащих как жалоба на грубоватых, шумных, непоседливых читателей, доставлявших столько хлопот библиотекарям. Она всегда пытается найти (и находит) разумный выход из трудных положений, недоразумений, а подчас и конфликтов, не поступаясь при этом строгими библиотечными правилами. Нина не сетует на шумных, неугомонных «второступенцев», а предлагает: “Может быть, действительно было бы лучше ограничить пребывание учащихся II ступени в библиотеке часами, а то они совсем не дорожат временем, и оно уходит на писание и чтение записок гораздо больше, чем на чтение книг» (32). Строгость и требовательность Нины-гимназистки остались в Нине-библиотекаре: «Один из читателей стал просить на дом романы Хаггарда (серия «Мир приключений»), говоря, что ему уже такие книги давали. Я в выдаче их отказала. Разговор был неприятный, так как и в самом деле странно отказать в том, что другой разрешает» (33).

В конце 1970-х гг. Нина Евгеньевна жила в Доме престарелых.  Е.Н. Огнева в письме Е. Д. Петряеву от 10 декабря 1979 года сообщала: «Нину Агафонникову я знала по гимназии. Теперь Ниночка в доме престарелых. Там все прискорбно. Недавно одна учительница поехала туда  и увидела только ее кроватку. Она уже умерла. Этот дом в Лосевых» (ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.107, л.135. Информация А. Л. Рашковского).

Ее богатейший архив поступил по частям в областные музеи: в краеведческом хранятся фото, документы, в художественном – работы вятского художника М. А. Демидова, подаренные им своей ученице. Часть материалов попала в личную коллекцию А. В. Ревы, а от него – в музей истории народного образования.

***

В далеком 1915 году учитель уездной гимназии провожал своих выпускниц в большую жизнь напутственным словом: «До сих пор у вас было много общего, гимназическая жизнь вас сближала; но теперь, по окончании гимназии, ваши жизненные пути разойдутся. Одни окажутся в аудиториях курсов, другие – в бедных сельских школах, третьи будут, может быть, выезжать на балы. И многим покажется тогда, что гимназия вам ничего не дала, что все, что вы учили здесь, неприменимо к жизни. Но такое впечатление только кажущееся. Правда, многое из того, что учили, вы позабудете потом, многое вам никогда не понадобится; но жизнь поможет вам сохранить наиболее существенное из того, что вы изучали, – сохранится, наконец, если не знание, то способность к умственной работе, известный умственный уровень, который отличает всякого интеллигентного человека. Стоит только вам сопоставить себя с девушками ваших же лет, но не прошедших систему женской школы, и вы увидите, что между вами большая разница, что гимназия, следовательно, не бесследно прошла для вас. И этот-то уровень интеллигентности, эти умственные запросы и благие стремления, которые внушали вам здесь, вы и должны сохранить в своей последующей жизни» (34). А еще раньше ученица педагогического класса Нина Агафонникова записала в гимназической тетради: «Педагогика должна быть прежде всего независимой; ее назначение – воспитывать в нарождающихся отпрысках человечества идеалы будущего, а не подчинять их смуте настоящего (М. Е. Салтыков-Щедрин. Пошехонская старина)». Нашим героиням выпало жить во времена величайших смут. И они с честью выдержали это испытание, оставшись верны высоким идеалам своей гимназической юности.

Примечания

1 Ансело Ф. Шесть месяцев в России. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 48-49.

2 Лица: биограф. альманах. Вып. 2. М.; СПб.; Феникс, Аtheneum, 1993. С. 258.

3 Энгельгардт А. Н. Очерки институтской жизни былого времени // Институтки: воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц. М.: Новое литературное обозрение, 2005. С. 528.

4 Там же. С. 179, 191.

5 Галахов А. Д. Записки человека. М.: Новое литературное обозрение, 1999. С. 137.

6 Галахов А. Д. Указ. соч. С. 139.

7 Волконский С. М. Мои воспоминания. В 2-х т. Т. 2. Родина. М.: Искусство, 1992. С. 190.

8 Там же. С. 182-183.

9 Там же. С. 197-198.

10 Юрьев В. К предстоящему юбилею Вятской Мариинской женской гимназии (1859-1884). Очерк из истории женского образования. Вятка, 1884. С. 27.

11 Слиозберг Г. Б. Дела минувших дней // Евреи в России: ХIХ век. М.: Новое литературное обозрение, 2000. С. 346-347.

12 Волконский С. М. Указ. соч. С. 191.

13 Информация краеведа Р. С. Шиляевой.

14 Гюббенет Е. Р. Кафедры группы биологии // Санкт-Петербургские Высшие женские (Бестужевские) курсы. Л.: изд-во Ленинградского университета, 1973. С. 153.

15 Шубкин Н. Ф. Повседневная жизнь старой русской гимназии (Из дневника словесника Н. Ф. Шубкина за 1911-1915 годы). СПб.: РХГИ, 1998. С. 334.

16 Соколова Т. Об ученом-физиологе // По ленинскому пути. Киров, 1974. 17 декабря (№ 37). С. 2.

17 Федорова В. Всегда с любимой наукой // Там же. 1962. 9 марта.

18 Кировский областной краеведческий музей. № 18440.

19 Воспитанница Екатерининского института А. О. Смирнова-Россет вспоминала, как в первый же день ей сказали, что «надобно непременно обожать кого-нибудь из больших». На другой день, встретив одну понравившуюся ей девицу, она начала ее обожать, «т. е. подходить к ней в коридоре и говорить: «Ангел мой, я вас обожаю» (Смирнова-Россет А. О. Воспоминания. Письма. М.: Правда, 1990. С. 77).

20 Галахов А. Д. Указ. соч. С. 127-128.

21 Шубкин Н. Ф. Указ. соч. С. 82.

22 В. А. Евдокимов был душой и организатором многих молодежных компаний в Вятке. Обладая красивым голосом, он хорошо пел. Гимназистки в нем души не чаяли. (См.: М. Д. Афанасьев. В дни далекой юности. Киров, 1977. Машинопись // КОУНБ им. Герцена, Д640/П7). Евдокимов окончил Казанскую духовную академию, преподавал словесность в женской гимназии и сельскохозяйственно-техническом училище. Родители учениц отмечали в Евдокимове «основательное знание предмета, живой интерес к нему и его преподаванию, выдающийся дар речи, живой характер, уменье сообразоваться со степенью развития учениц и их умственными запросами и, наконец, основательное изучение музыки и, в частности, искусства чтения: до вступления на поприще педагога он учился три года в Казанской музыкальной школе». Он устроил в гимназии литературные внеклассные утра (одно из них описано в дневнике), добавочные уроки выразительного чтения, на которые гимназистки приходили почти всем классом, т. н. «сборные утра», где они читали любимые стихи; для 7 класса ввел рефераты, которые читались и обсуждались также на утрах. Обсуждения проходили бурно, в них, по отзыву современника, «живое участие принимают начальница гимназии и классные дамы. Об ученицах же нечего и говорить: они волнуются, кипятятся, спорят!» Здесь исполнялась классическая музыка, звучало сольное пение. «Ученицы рвутся на эти утра», – писал современник (См.: Старик. Живое дело // Вятская речь. 1910. 16 декабря (№269). С. 2.). «Однако такая организация внеклассного времяпрепровождения учащейся молодежи пришлась совсем не по душе руководству учебными заведениями города. В результате весной 1911 г. В. А. Евдокимов вынужден был покинуть Вятку, переехав на новое место работы в г. Ядрин Казанской губ.» (М. Д. Афанасьев. Указ. соч.)

23 Кировский областной краеведческий музей. № 18461.

24 Шубкин Н. Ф. Указ. соч. С. 84.

25 Там же. С. 90.

26 Судовиков М. Из жизни вятских гимназистов // Выбор. Киров, 1993. 3 сентября.

27 Там же.

28 Там же.

29 Кировский областной краеведческий музей. № № 18432, 18442.

30 Письмо Н. Д. Попывановой. Ленинград, 12.12.1985 г. КОУНБ им. А. И. Герцена. Д475/П5.

31 Письмо Н. Д. Попывановой. Ленинград, 25.06.1986 г. Там же.

32 ГАКО. Ф. Р-2473 Оп. 1. Д. 113. Л. 42 об.

33 Там же. Л. 35 об.-36.

34 Шубкин Н. Ф. Указ. соч. С. 410.