Участники польского восстания 1830–1831 годов в Вятской губернии

      Весь ХIХ век прошел для Польши под знаком борьбы за свободу. Два крупнейших восстания – Ноябрьское 1830 и Январское 1863 года – связали не только два поколения повстанцев. Тесным образом эти восстания оказались связанными и с Вяткой. Настолько тесным, что в Вятке отбывали наказание отцы и дети. Участник Ноябрьского восстания Константин Леский был привезен сюда в 1832 году, а спустя почти сорок лет здесь же отбывала ссылку его дочь Мария Жебровская, активная участница Январского восстания (1). В том же 1832 году приезжал в Вятку навестить племянника Яна Виельгорского, томившегося в вятском плену, его дядя граф Густав Виельгорский. А спустя годы сюда были сосланы за участие в Январском восстании его сыновья Михаил и Мечислав (2). Карательная политика оказалась бессильной против свободолюбивого народа. Разница лишь в степени изученности их пребывания на Вятской земле. Если по участникам Январского восстания существует литература (3), то о судьбе ноябрьских повстанцев есть лишь краткие упоминания в книге «Столетие Вятской губернии», работах П. Н. Луппова и В. М. Фоменковой, а также в работах, посвященных ссылке А. И. Герцена в Вятку (4). Здесь особо нужно отметить комментарии М. К. Лемке к XII тому полного собрания сочинений и писем А. И. Герцена (5). Кропотливый историк-архивист, он дал подробные примечания к вятским главам «Былого и дум». Лемке считал, что Герцен был очень близок со ссыльными Вятки, подавляющее большинство которых составляли поляки. Впрочем, в этом убеждает  сам текст «Былого и дум», где Герцен не раз возвращается к польской теме. М. К. Лемке дает список вятских ссыльных на основе дел департамента полиции исполнительной. В нем названы 17 участников восстания (6). В вышедшей в 1998 году книге польского историка В. Сливовской «Польские ссыльные в Российской империи в первой половине ХIХ века» (7)  названо 417 имен участников Ноябрьского восстания по Вятской губернии. На 115 из них даны краткие биографические справки.

      Говоря о польской ссылке в России, уместно вспомнить слова А. Мицкевича об «узилищах Сибири, где Польши летопись полней, чем в целом мире». Они в полной мере могут быть отнесены к Вятке, также ставшей «узилищем» для всех поколений польских борцов за свободу. Кстати, и приведенные слова принадлежат находившемуся в Вятке в плену Адольфу Янушкевичу, участнику Ноябрьского восстания. Он стал прототипом героя «Дзядов» А. Мицкевича. 

      Здесь, в Вятке писалась летопись Польши, здесь остались богатейшие архивные материалы по истории русско-польских отношений. Среди них комплекс документов о польском восстании 1830–1831 годов. Эти документы представляют большой интерес для ученых России и Польши. В них отражены многие исторические аспекты: репрессивная политика Николая I, взаимоотношения местных властей и населения с повстанцами, их деятельность здесь, влияние на молодого А. И. Герцена, еще заставшего некоторых из них в Вятке. И, наконец, сам облик польского повстанца, чья, по словам А. С. Пушкина, «борьбы отчаянной отвага» прельщает нас до сих пор (8). К сожалению, эти материалы практически не востребованы историками.

      Ссылка в Вятку участников Ноябрьского восстания носила особый характер, отличный от ссылки январских повстанцев. Он объясняется своеобразием самого Ноябрьского восстания, в котором главную силу составили регулярные войска польской армии, вследствие чего восстание превратилось в войну, где противостояли российские и польские войска. Основную массу высланных составили военнослужащие бывших польских войск, которые соответственно и назывались военнопленными (399 человек). Гораздо меньшую часть составляли собственно ссыльные (40 человек).

      Польские военнопленные, в отличие от ссыльных, направлялись сюда не на жительство. В сентябре 1831 года Вятка по приказу Николая I была назначена сборным пунктом для всех штаб и обер-офицеров бывших мятежных польских войск, а также военных и гражданских чиновников Царства Польского. Сюда их свозили для «разбора», т. е. решения их дальнейшей участи. Для этого в Вятку были направлены генерал-майор корпуса жандармов Д. Полозов, флигель-адъютант Николая I гвардии капитан Грессер и штабс-ротмистр Безобразов. На последних возлагалась задача составления списков польских военнопленных с их слов с приложением особых объяснений об участии в восстании и о дальнейших планах (хочет служить императору или нет), т.е. о степени их раскаяния. Все пленные делились на 4 разряда: 1) штаб и обер-офицеры, служившие во фронте и в штабах мятежнической армии; 2) чиновники военного управления по частям: комиссариатской, провиантской, медицинской и вообще все, к мятежнической армии принадлежавшие; 3) чиновники гражданские Царства Польского и разного звания люди, не принадлежавшие к армии, но взятые под стражу во время военных действий и содержавшиеся в плену по участию их в военных действиях и другим причинам; 4) военнопленные первых трех разрядов – уроженцы Австрийской Галиции, Великого Княжества Познанского и вообще все иностранцы, не принимавшие присяги на верноподданство в Царстве Польском или в России (9). Грессер и Безобразов были выбраны не случайно: они служили в Царстве Польском и многих из допрашиваемых офицеров знали лично. В сопроводительном письме государь особо выражал надежду на «беспристрастность» посланных им следователей. Посланные справились с задачей, в результате чего мы имеем довольно подробные списки военнопленных, один экземпляр которых был отправлен в Петербург, а второй остался в Вятке (10). Правда он менее полон, так как особые объяснения пленных 3 и 4 разрядов в него не вошли (они писались на отдельных листах и отправлялись в Петербург, тогда как объяснения пленных 1-2 разрядов фиксировались в самих списках). В списках Грессера и Безобразова числится 407 человек. Впоследствии в ходе расследования из числа повстанцев уже в ноябре 1831 года были исключены 14 офицеров, которые были арестованы, находясь в отпуске или «за ремонтом» (покупкой) лошадей для своих частей (И. Бартусевич, И. Бержинский, М. Блешинский, Н. Бобровский, А. Грабовский, Л. Зайончковский, А. Красовский, И. Липинский, Ю. Липинский, Я. Рожанский, Д. Секержинский, Д. Шемиот, князья Б. и В. Четвертинские). В январе 1832 года был освобожден как невиновный Ю. Ярновский. Также оказался не причастным к восстанию К. Колачковский, секретный агент цесаревича, который был возвращен в Варшаву для продолжения своей службы.

      В списки Грессера и Безобразова вошли только военнопленные (и то не все), прибывшие в Вятку в 1831–1833 годах. В них нет ссыльных, которыми занимался уже сам губернатор. Это гражданские лица, высланные  за участие в восстании, намерение участвовать в нем или по подозрению в участии. В основном это жители западных губерний (Белоруссии, Украины, Литвы) – помещики, студенты, лицеисты, чиновники, духовенство. Они высылались временно «до полного успокоения края».

      С 1834 года высылаются в Вятку повстанцы, которые не воспользовались амнистией Николая I, – не явились с повинной либо бежали за границу  и были арестованы по возвращении на родину: Д. Белявский, М. Валевский,  Л. Каминский, К. Гурский.

      В 1836 году были высланы в города Вятской губернии подпрапорщики Варшавской школы, отбывшие срок арестантских рот: И. Биль, А. Богуславский, Ф. Велиобицкий, С. Гродзинский, И. Рожнецкий и позднее Н. Кашовский.

     Всего  в Вятской губернии находилось  440   участников восстания.

     Как же сложились их судьбы?

     Судьба каждого пленного решалась лично Николаем I. Министр внутренних дел или жандармский генерал-майор Д. Полозов лишь сообщали из Петербурга о Высочайшем повелении.

     К самым тяжелым следует отнести судьбы тех военнопленных, которых Николай I определил рядовыми в Оренбургский и Сибирский корпуса. Не случайно именно среди них мы имеем одно самоубийство:  21-летний Валериан Целинский застрелился в Елабуге в мае 1832 года в день отправки в Сибирский корпус. Для молодого образованного человека (до восстания был студентом), к тому же не знавшего русского языка, служба рядовым в отдаленных северных батальонах, да еще с палочной николаевской дисциплиной представлялась хуже смерти.  По сообщению малмыжского городничего, Теодор Дунин-Вонсович при приведении его к присяге «впал в исступление», рвал на себе волосы и пытался бежать. Он отказался подписать присягу и был помещен на гауптвахту.

      Отправка  продолжалась в течение всего 1832 года. В российскую армию отправляли тех, кто  до восстания служил нижними чинами (рядовыми, унтер-офицерами, портупей-юнкерами, фельдфебелями, подпрапорщиками, вахмистрами, фейерверкерами, юнкерами), а также тех, кто вообще не служил. Направлялись они в новые полки рядовыми, унтер-офицерами, юнкерами. 5 человек были отправлены в армию за плохое поведение («буйство и наклонность к мятежу»).    17 нижних чинов сами пожелали служить; они были отправлены во 2 пехотный корпус (Новгород), 23 пехотную дивизию (Выборг), 1 уланскую дивизию (Торжок), 14 пехотную дивизию (Рязань).  Есть отдельные  назначения в Тептерский казачий полк, Финляндский и Кавказский корпуса, 4 гусарскую дивизию. Всего в российскую армию нижними чинами было отправлено 67 человек.

      В полки российской армии были также определены те военнопленные офицеры, которые  во время допроса выразили желание служить. Они направлялись на службу теми же чинами, в которых состояли до восстания, и в основном  в полки на европейской территории России. Таких было одиннадцать человек: Н. Бутрин, Ф. Корицкий, П. Лесневский, О. Мицинский, Ю. Петроконский, М. Роговский, А. Родзевич, И. Тедвен, С. Тхожеский, К. Хлевский, Л. Штюрмер. Двенадцатый, назначенный корнетом в Сибирский уланский полк Виктор Сляский, отказался от такой «чести», ссылаясь на тяжелое ранение, – «грудь, разбитую лошадью». Николай I освободил его от службы.

      Пленные Я. Шредер, А. Корицкий, Ю. Кршимовский, П. Гадомский, Т. Данон как неблагонадежные были высланы на жительство в Сибирь, И. Гржибовский – в Пермь.

      Пленные Э. Кинель, М. Павловский, С. Скавиньский, А. Янушкевич, Р. Жуковский, И. Заславский были отправлены из Вятки на следствие.

      Пленные иностранные подданные: прусские, австрийские, французские, саксонские (32 человека) –  в течение 1832 года  выехали на родину.

       Группа пленных – бывших чиновников горного ведомства – была отправлена в 1832 году на службу на Уральские горные заводы. Это Я. Вонсикевич, Т. Миешковский, К. Овсяный, А. Поллини,  Ю. Скальский, Ф. Турский, В. Фанта, Г. Шуман. 

       Некоторые воспользовались индивидуальными Высочайшими повелениями в ответ на их просьбы о переводе или о продолжении образования: лекарь Е. Рушбашан был отправлен продолжать медицинское образование в Казанский университет; А. Завадский выехал на жительство в Кирсанов к двоюродному брату, Я. Плоцер – в Симбирск к сестре. 

      25 человек были возвращены на родину в Царство Польское или западные губернии по индивидуальным Высочайшим повелениям в 1832 – начале 1833 года.

      Большинство военнопленных (233 человека) дождались царской амнистии, объявленной им согласно царской воле в первый день Пасхи 2 апреля 1833 года. Они возвращались на родину.  Из амнистии были исключены В. Гижинский, Л. Амшинский, С. Смолинский, А. Езеранский, которые находились в Вятке под следствием “по замеченной в них наклонности к мятежу”, а также монах-униат П. Рачинский, помещенный в Слободской Крестовоздвиженский монастырь. Позднее в Вятку вернулся из Плоцка находившийся там под следствием Л. Рутковский, также не подлежавший амнистии. Все они покинули Вятку позднее. С. Смолинский был отправлен закованным в 1834 году к Варшавскому военному губернатору; А. Езеранский, В. Гижинский, Л. Амшинский в 1838 году были определены в военную службу рядовыми на 15 лет, П. Рачинский был освобожден в 1840 году как невиновный; Л. Рутковский – в 1842.

      Трем военнопленным не суждено было вернуться на родину. В орловской больнице  умер Петр Арнд, в Слободском застрелился Петр Кекерницкий, в Елабуге – Валериан Целинский.

      Как же складывалась вятская жизнь бывших мятежников?

      Пленных доставляли в Вятку партиями с октября 1831 года. Сразу на заставе их встречала воинская команда (во избежание контактов с прибывшими ранее и уже допрошенными) и доставляла в здание приказа общественного призрения на допрос к Полозову, Грессеру и Безобразову. Пленных предупреждали, что их показания будут сверяться со сведениями, собираемыми на месте, в Царстве Польском, а «ложные показания поведут к отягощению их вины» (11). Составленные списки хранят пометы допрашивавших: «подозрителен», «несовершенно в показаниях верен», «из запальчивых краковских студентов», «пьяница» и т. д. После допроса повстанцев помещали «на обывательских квартирах» в Вятке или отправляли в уездные города Елабугу, Малмыж, Нолинск, Яранск, Глазов, Котельнич, Уржум, Сарапул, Орлов, где им тоже предстояло жить на частных квартирах. У вятского губернатора Е. Е. Ренкевича на этот счет была своя идея, возникшая еще до прибытия поляков в Вятку. В июне 1831 года, получив предписание о переводе всех поляков из Курска в Вятку и Пермь, он предложил министру внутренних дел разместить их на краю города в двухэтажном каменном доме Вятского приказа общественного призрения, где располагались инвалиды, умалишенные, женская богадельня, детский приют, видимо, потеснив этих мирных обитателей. Ефим Ефимович предложил устроить здесь своеобразный фаланстер: разбить поляков на группы во главе с экономом или артельщиком, предоставить им заботиться о приготовлении пищи, деньги держать в общем котле. Правда, у ворот «фаланстера» будет стоять часовой, а караул, который уже есть при умалишенных, можно усилить полицейскими. «Таким образом, – писал в заключение губернатор, – поляки не обременят квартирами обывателей, а также не будут рассеяны по городу» (12), что облегчит надзор за ними. Довольно долго он ждал ответа из министерства, расселяя пока прибывающих временно на квартирах. По-видимому, поддержки из Петербурга он не получил. От идеи остались лишь две комнаты, освобожденные в облюбованном им здании для допросов военнопленных. Но в одном Ренкевич был прав: в том, что поляки обременят обывателей квартирами. Это вскоре он почувствовал сам. Из уездных городов стали поступать взаимные жалобы новых квартирантов и их хозяев. Дело иногда доходило до суда. Хозяева считали себя сильно стесненными постояльцами, всячески пытались избавиться от них, а квартиранты сетовали на отсутствие необходимых удобств, хотя платили, как им казалось, достаточные деньги. Городничим приходилось устанавливать очередь на постой, ибо никто из горожан не желал добровольно принимать поляков у себя. На этой почве происходили ссоры и между самими горожанами, и между ними и городничим.  Все это в конечном итоге приходилось разбирать губернатору как третейскому судье. Страсти накалялись до такой степени, что в официальных документах об этом появлялись даже нецензурные слова (13). Все это говорит как о нехватке жилья, так и о недоброжелательном отношении местных жителей (городских низов) к пленным, в которых видели преступников. К примеру, ссыльный А. Якукевич в разговоре с полицеймейстером в 1831 году упрекал «здешних жителей в нерасположении и неимении к несчастным или чужестранным сострадания» (14). Это же отмечали впоследствии и повстанцы 1863 года.  Вместе с тем состоятельные постояльцы могли устроиться совсем неплохо. К примеру, полковник Петр Кекерницкий в Слободском занимал в двухэтажном каменном доме богатых купцов Платуновых три комнаты в верхнем этаже (хозяева жили отдельно). По утрам и вечерам ему прислуживал  приходящий соседский мальчик. В Елабуге шесть офицеров занимали целиком дом мещанина Могунова, обслуживали их три стряпки (кухарки). 

      Губернатор, как уже говорилось, был в гуще квартирных дел, вел себя в этом вопросе не только как судья, но и как заботливый отец. Уржумскому городничему он строго наказывал «немедленно распорядиться, чтобы все пленные поляки пользовались удобными и теплыми квартирами для сбережения их здоровья», ибо до сведения его дошло, что они не имеют удобных помещений (15).  Разбирая две квартирные ссоры в Котельниче, он оба раза встал на сторону теснимых сварливыми хозяйками постояльцев, впрочем, как и котельничский городничий, который в ответ на жалобы польских офицеров «обязал подпискою в соблюдении спокойствия тех жителей, которые замечены в сварливости характера» (16). Малмыжский городничий распорядился перевести пленного Гижинского в другой дом из-за неисправности печей (17). Хотя пленным квартиры назначались свыше, но власти всегда шли навстречу их просьбам. Грессер просил поселить вместе с И. Завицким Я. Виельгорского и А. Гостицкого, с помещиками Зеленевскими – С. Ленского и Ц. Тележинского, их земляков и давних знакомых (18), просил оставить пленного Я. Секержинского в Вятке, так как он приехал с женой.

      Что касается материального положения военнопленных, то им всем по Высочайшему положению от 7 июня 1831 года было назначено денежное пособие. Размер его зависел от чина, полученного до восстания: генералам и штаб-офицерам – по 2 рубля в сутки, обер-офицерам – по 1 рублю, нижним чинам или вовсе не служившим и не имевшим чина – по 50 копеек.

      Каковы же были взаимоотношения местных жителей и поляков?

      Вот что писал об этом Генрик Каменьский, сосланный в Вятку в 1846 году: «Здешний город, в котором пребывало много поляков, военнопленных, воспользовался этим обстоятельством и составил себе о них неплохое мнение. Научились здесь есть зайца, которые с тех пор подорожали, женщины начали вступать в разговор с мужчинами. Но больше ничегошеньки у них не позаимствовали, потому что уровень-то образования был одинаковым. В любом случае поляки оставили по себе хорошую память, как люди добросовестные, не скупые на деньги, которым можно давать в кредит, которые способны развеселить то общество, где только что появились, которые умеют хорошо жить, то есть вкусно есть. Повариха, которую принимают на службу, на вопрос о том, умеет ли она хорошо готовить, зачастую отвечает: «А как же – я полякам готовила». <…> Тут поговаривают, что женщина, которую полюбил поляк, уже должна быть красивой. Вообще здесь русские считают нас изысканными и всезнающими – безошибочными судьями хорошего вкуса» (19).

      Как видим, поляки были приняты в местном обществе – и в губернском, и в уездном. Так, например, Ян Кернер упоминает о вечере у глазовского дворянского заседателя Ергина, на который он был приглашен. Поручик  И. Пейч ездил вместе с глазовским городничим на поклонение иконе Николая Чудотворца в деревне Донде в 12 верстах от города. Орловский городничий просил подпоручика Л. Амшинского оказать помощь его больной дочери. Смотритель Глазовского уездного училища Н. Шляпников водил знакомство с В. Целинским, даже занял у него 50 рублей. Конечно, такие факты приходилось скрывать, ибо губернатор строго наказывал за связи должностных лиц с поляками. Именно поэтому тот же Шляпников отказался потом не просто от долга Целинскому, но от самого факта знакомства с ним. «По долгу своего звания я стыдился иметь с ним как с мятежником даже знакомство», – писал он в своем объяснении. Особенно в связях с пленными был замечен глазовский городничий фон Гельберг. Жители Глазова донесли губернатору, что он бывает в гостях у поляков, принимает их у себя, особенно дружен с майором Корицким, а лекарь Григорович находится у него почти безотлучно. Губернатор грозил Гельбергу «удалением от должности с преданием суду» (20). Напуганный городничий, заверяя в своей преданности присяге, писал, что отец его «пал на поле брани во время революции Костюшко». А свои связи с пленными объяснял христианскими чувствами человеколюбия и сострадания (21). Но в целом поляки держались обособленно от местного населения, о чем писал  Герцен в «Былом и думах» и что было характерно и для последующих поколений ссыльных. Случаи сближения кого-либо из пленных с местными чинами вызывали у его товарищей осуждение. Так Карл Каменьский просил перевести его из Глазова, где товарищи не могут ему простить хороших его отношений с командиром местной инвалидной команды подпоручиком Пацианским, не пользовавшимся уважением у пленных.

      В основном же время проводили в своем кругу – в дружеских пирушках, на которых «пили чай с кизлярской водкой», играли в карты и которые иногда заканчивались ссорами. Но сор из избы не выносили – при расследованиях говорили скупо, сводя свои внутренние счеты и выясняя отношения без посторонних. Ссорились старшие и младшие офицеры по поводу офицерского чина – кого считать настоящим офицером. Ссоры подогревались тем, что власти не признали присвоенных во время восстания званий, а денежное пособие напрямую зависело от них.  Случаи пьяного буйства вызывали осуждение в офицерской среде. Группа офицеров из Глазова просила удалить из города Гнатовского, Жолондза, Каменьского и Гадомского за их недостойное поведение. Пьяные Гнатовский и Жолондзь избили малолетнего сына  хозяина дома, его старика-отца и постояльца. Поводом послужил непротертый стол, на котором поляки собирались играть в карты. Оба были отправлены в Вятку под арест, а затем определены в Сибирский корпус (22).

      Праздная жизнь в узком кругу в захолустных уездных городках способствовала распространению всяческих сплетен, которые также вели к ссорам. Естественно, возникало желание вырваться. 22-летний Антоний Ехальский из Малмыжа просил направить его на военную службу. «Великая скука и отчаяние пожирают мои силы и мою молодость», – писал он по-французски губернатору (23). Во втором прошении он просил (также по-французски) хотя бы перевести  его в Слободской (24).

      Какое место занимало в офицерском быту чтение, трудно сказать. У военнопленных не было ежегодных полицейских аттестаций, где обычно о ссыльных писали: «Занимается чтением книг». Известно лишь, что у Петра Кекерницкого были в Слободском пять томов сочинений Монтескье.

      «Тюрьма и ссылка необыкновенно сохраняют сильных людей, если не тотчас их губят; они выходят из них, как из обморока, продолжая то, над чем они лишились сознания», – писал А. И. Герцен. Это относится и к польским пленным. В тяжелых условиях они сохранили чувство собственного достоинства, которое осознавалось ими как чувство национального достоинства. Воины разбитой армии, побежденные, они не позволяли себя унижать. Среди множества дел, которые обрушились на губернатора вместе с четырьмя сотнями пленных, есть дело об обиде, нанесенной пленному Яну Кернеру командиром глазовской инвалидной команды Пацианским (25).  Пацианский в пьяном виде после одной из вечеринок обозвал Кернера бунтовщиком, мятежником, канальей, хотел посадить его на гауптвахту, но Кернер не подчинился зарвавшемуся начальнику, а потребовал призвать городничего и написал жалобу губернатору с просьбой прислать чиновника для следствия. Он не унизился до пьяной склоки, лишь «в азарте» бросил трубку, так что она разбилась. «В Глазове живу я пять месяцев спокойно и без малейшей неблагопристойности. Это обязанность всякого пленного офицера», – писал он губернатору. Хотя вина Пацианского в ходе следствия была доказана, батальонный командир ограничился лишь строгим выговором ему. Это вызвало возмущение губернатора. Он обратился к окружному генералу внутренней стражи, который приказал арестовать Пацианского на семь дней «с посажением на гауптвахту при батальоне» (т.е. в Вятке).

      В том же Глазове произошел другой случай. Пленный Ян Злоткоский был у обедни в Преображенском соборе, во время которой незнакомый мужчина подошел к нему сзади и, дернув за воротник, сказал: «Будьте осторожны!» Злоткоский вместе с Жолондзом, который тоже находился в соборе, после обедни отправились к незнакомцу (это был судья), где выяснилось, что судья недоволен был тем, что Злоткоский встал в церкви впереди него, на что возмущенные офицеры  ответили, что у них в костелах привилегий нет (26). Испуганный судья пожаловался на них губернатору.

      На пленного Норберта Яблошевского поступила жалоба от членов Котельничского магистрата. Яблошевский, проходя мимо магистрата, услышал из окошка многократно повторяемое «Поляк дурак!» Это кричал мальчик-рассыльный Иван Мутовкин. Яблошевский, не найдя в магистрате никого, кроме Мутовкина и сторожа, решил поучить юного хулигана правилам хорошего тона. На эту учебу ни мальчик, ни родители не жаловались, только чувства членов магистрата были глубоко оскорблены, обостренные к тому же недавней подпиской в соблюдении спокойствия в отношении поляков, взятой с них городничим. Ефим Ефимович Ренкевич в сложившейся ситуации опять же повел себя как отец (у него самого был взрослый сын). «Вы должны были, – внушал он отечески городничему, – принять меры и тотчас тех мальчиков, кои по глупости своей произносили насчет поляков поносные слова, брать в полицию и там при родителях или родственниках делать им легкое для острастки наказание в удержание других от подобных поступков» (27).

      Вообще надо отметить, что основная часть забот о пленных легла на Ренкевича, несмотря на посланную Николаем I высокую комиссию. Уже в декабре 1831 года уехал из Вятки ее глава Полозов, в июне следующего года – Грессер. А пленные продолжали поступать. Их «разбор» теперь лег на плечи губернатора и командира вятского батальона. Последний, не будучи в подчинении у губернатора, после отъезда Полозова решил не давать солдат для сопровождения  пленных от заставы к месту допроса, ссылаясь на их нехватку и большую занятость. Ренкевичу пришлось обращаться за помощью к шефу жандармов А. Х. Бенкендорфу и управляющему Главным штабом Чернышову. Только после этого конвой был возобновлен. 

     Губрнатору пришлось разбирать дела о самоубийствах: в мае 1832 года застрелились Петр Кекерницкий и Валериан Целинский.  

      43-летний полковник Петр Кекерницкий одним из первых был привезен в Вятку в октябре 1831 года и отправлен в Слободской. Бездетный вдовец, он жил один, уединяясь не только от местных жителей, но и от товарищей. Страдал «величайшей ипохондрией», от которой лечил его лекарь Юргевич. В предсмертном письме он писал, что, решившись на самоубийство, купил ружье у неизвестного человека, порох и дробь привез из Симбирска; выражал желание, где похоронить его и как распорядиться деньгами и вещами (письмо в архиве не сохранилось). «Тело Кекерницкого по распоряжению местной полиции было предано земле в лесу без совершения погребального обряда и без всякой процессии» (28). Деньги, как и просил покойный, были отправлены его племяннику Теофилю Кекерницкому, подпрапорщику бывших польских войск, взятому в плен и отправленному рядовым в Сибирский корпус. А вещи по распоряжению Грессера решено было не раздать, а, имея в виду их разную ценность, продать с аукциона его товарищам. Весть о смерти Кекерницкого быстро облетела всех поляков, и группа вятских пленных во главе с полковником Игнацием Завицким с разрешения губернатора выехала в Слободской. Здесь они встретились со своими товарищами на квартире у Рудольфа Сляского и Хенрика Козьмяна, а затем все вместе вернулись в здание присутственных мест, где между ними и проданы были вещи покойного, чтобы долгое время храниться как памяить о нем у его товарищей: сочинения Монтескье – у графа Генрика Малаховского, кольцо – у Игнация Завицкого, сафьяновый портфель – у Константина Колачковского, оловянная ложечка – у Хенрика Зеленкевича. Вырученные деньги пошли в Сибирь Теофилю Кекерницкому. Лишь один предмет никто не захотел взять – «Российскую азбуку». Напрасно слободской городничий заверял губернатора, что на обеде у него в разговорах о правительстве «пленные обнаружили «мысли похвальные». Единодушный отказ от русской азбуки красноречивее всяких слов говорил о том, что никаких похвальных мыслей о правительстве у этих людей нет и не будет. Много лет спустя в письме в Вятку к участнику уже Январского восстания Я. Станкевичу его брат писал: «Пиши ко мне по-литовски или по-польски, только по-русски, пожалуйста, не пиши, ибо это мне смердит» (29).

      Спустя девятнадцать дней после смерти Кекерницкого точно так же – выстрелом в рот – покончил с собой в Елабуге Валериан Целинский. В своем завещании юноша писал: «Прошу вас, товарищи, о выполнении последней моей воли: похоронить меня за кладбищем в стороне любимого Отечества, а в день  вольный прошу отслужить обедню» (30). В день смерти Валериан Целинский должен был отправиться в Сибирский корпус рядовым. Срок службы для него, как не имеющего до восстания офицерского чина, определялся пятнадцатью годами.

      И еще одна могила польского пленного осталась на вятской земле. В Орлове похоронен Петр Арнд, умерший от болезни. «Тело предано земле на городском кладбище как иноверца без отпеву и без провожания до могилы», – гласил рапорт городничего (31). Такая черствость поразила губернатора. Он запрашивает епископа Вятского и Слободского Иоанникия: неужели священнослужители могут лишать усопших последнего отпевания? И Иоанникий отвечает,что могут, ссылаясь на указы 1727 и 1730 годов.

      К началу 1833 года закончился приток пленных в Вятку. Некоторые уже были освобождены по индивидуальным Высочайшим повелениям, возвратились на родину иностранные подданные, но большая часть еще оставалась в губернии.

      21 марта 1833 года из Петербурга пришло известие о Высочайшей амнистии: остававшиеся пленные освобождались и возвращались на родину. Об этом они должны были узнать в первый день Пасхи – 2 апреля в торжественной обстановке, а до того радостную весть предписывалось хранить «в глубочайшей тайне». Задуманный Николаем спектакль все же до конца не получился: пленные окраинных городов губернии узнали об амнистии в силу возможностей тогдашней почты гораздо позже назначенного срока. Но в Вятке «спектакль» состоялся. В семь часов утра все пленные были собраны в губернаторском доме. «Высокомонаршую милость, по словам губернатора, все офицеры приняли с чувствами живейшей радости и благодарности к престолу и по собственной их инициативе были в здешнем кафедральном Троицком соборе у литургии, а на другой день по единодушному их убеждению отправлено торжественное молебствие с коленопреклонением о здравии и благоденствии Государя Императора и всей августейшей фамилии, при совершении коего на лицах многих из них видны были слезы сердечного умиления, причем соборный протоиерей Азарий произнес приличную на сей случай речь о братской любви между двумя народами славянского происхождения» (32).

      «Блажен кто верует, тепло ему на свете», – можно сказать о губернаторе. Слезы он отнес к Николаю, но, думается, пленные возносили благодарение не ему, а Богу.

      Однако рассказ губернатора произвел впечатление на милосердного монарха, и он пожелал узнать фамилии особо благодарных  пленных. Среди них Станислав Кршесимовский, будущий участник Январского восстания. Какая уж тут благодарность!

      И вот уже замелькали в документах дорогие каждому названия: Кутно, Прены, Пултуск, Варшава, Люблин. Это канцелярия собирала сведения у пленных, куда они желают отправиться. Под списками надписи: «Отправлены все». С каким облегчением, должно быть, они делались. Торопились обе стороны: отправляемые и отправляющие. Некоторые пленные просили разрешения отправиться на собственный счет, чтоб выехать побыстрее, губернатор убеждал их соблюдать очередь, ибо лошадей и подвод не хватало, почтовые станции не справлялись с таким наплывом отъезжающих. Губернатор приказывал городничим, чтоб «поляки при проезде из Вятки отнюдь не проживали ни малейшего времени во вверенном Вам городе, для чего на заставах иметь особых часовых, а за черту города препровождать их лично. Если дойдет до моего сведения, что <…> пленные будут проживать в городе хоть несколько лишних часов, то Вы будете подвергнуты строжайшему взысканию” (33). Подводы должны были даваться “без малейшего задержания”.

      Первые счастливцы выехали 30 апреля, последняя партия отправлена 18 июля 1833 года.

      Так закончился вятский плен почти четырехсот польских офицеров. Но не закончилась ссылка участников восстания, продолжавшаяся еще долгие годы. Среди ссыльных были люди замечательные. Некоторых из них застал в Вятке А. И. Герцен, сосланный сюда в 1835 году.

 Одна встреча особенно запомнилась Герцену. Спустя много лет он напишет о ней в «Былом и думах»: 

 «Один закоснелый сармат, старик, уланский офицер при Понятовском, делавший часть наполеоновских походов, получил в 1837 году дозволение возвратиться в свои литовские поместья. Накануне отъезда старик позвал меня и несколько поляков отобедать. После обеда мой кавалерист подошел ко мне с бокалом, обнял меня и с военным простодушием сказал мне на ухо: «Да зачем же вы русский?!» (выделено Герценом. – Т. Д.) Я не отвечал ни слова, но замечание это сильно запало мне в грудь. Я понял, что этому поколению нельзя было освободить Польшу» (34).

Эти строки никак не комментируются даже в академических изданиях. Возможно, объясняется  это  тем,  что еще в 1919 году  М. К. Лемке, редактор первого полного собрания сочинений Герцена, прокомментировал их весьма категорически: «Со всеми такими приметами ссыльного поляка в Вятке и Перми не было» (35).

          Между тем документы Государственного архива Кировской области позволяют если не точно, то с большой степенью вероятности определить этого человека или, по крайней мере, сузить пространство поиска.                   Очевидно, что отправной точкой для поиска является 1837 год. В ГАКО сохранились списки ссыльных, освобождённых в этом году (36). Они составлялись по третям года: январской, майской, сентябрьской. За январскую треть выбыли из Вятки Константин Миллер 21 года и Карл Пучковский 24 лет. За майскую треть – доктор медицины Иcидор Нагумович 32 лет и дворянин Адам Римша (Рымша) 40 лет. За сентябрьскую – помещик Волынской губернии Грациан Лазарь Байковский 45 лет и Александр Герцен (37). С первого же взгляда из списка претендентов отпадают почти все – по возрасту. Среди них нет стариков. Только Грациан Байковский и Адам Римша из них постарше. Но и их трудно назвать стариками. Правда, есть одно «но». Это путаница с возрастом в документах той поры. Возраст записывался со слов ссыльного, в течение каждого года при составлении новых списков переписчик должен был прибавлять год, но не всегда это делал. Иногда было выгодно изменить возраст в ту или другую сторону (например, молодые участники январского восстания 1863 года имели послабления). В результате расхождение между возможными датами рождения может достигать около десятка лет, и точность их весьма приблизительна. Например, по данным историка Виктории Сливовской, Римша на три года старше, чем по вятским документам (38). В случае с Байковским расхождение тоже составляет три года: по списку 1832 года Байковскому в 1837 году должно было быть 48 лет (39). 25-летнему Герцену они могли казаться стариками. Тем более что внешнее впечатление часто оказывается очень субъективным. Вот что, к примеру, пишет Герцен о вятском губернаторе А. А. Корнилове: «Высокий, толстый и рыхло-лимфатический мужчина лет около пятидесяти». А Корнилову в то время было неполных тридцать шесть лет.  

          Далее – о возвращении в «свои литовские поместья». Поместья были и у того, и у другого из наших «претендентов». Только у Римши они значатся как арендуемые им и находятся в Гродненской губернии, а у Байковского они его собственность и находятся в Волынской губернии. Во времена Герцена ещё были живы воспоминания о принадлежности этих земель Литовскому княжеству, вошедшему затем в Речь Посполитую. Например, Г. Каменьский своих соотечественников – уроженцев Волынской, Минской, Гродненской, Витебской губерний, живших в Вятке 1840-х годов, называл литовцами (литвинами), видя в них выходцев с бывших литовских территорий. Литва не раз упоминается в деле Римши. В сохранившемся письме А. Х. Бенкендорфа вятскому губернатору К. Я. Тюфяеву говорится о высылке Римши «из Литовского края», а в предписании министра внутренних дел – о связи Римши «с лазутчиками, появившимися в Литве» (40).

          Перейдём к определению «закоснелый сармат». В терминологии того времени оно не имело исторического или географического значения. «Сармат» означало «шляхтич». Польских дворян привлекали  бесстрашие и воинственность древнего племени. От него они вели своё легендарное происхождение.

          Остаётся последняя деталь – «уланский офицер при Понятовском, делавший часть наполеоновских походов». Об этом в вятских документах нет ни слова. Но есть другие источники. В словаре польских ссыльных В. Сливовской Римша назван участником кампании 1812-1814 гг., о военной службе Байковского  не упоминается. На запрос автора из Российского государственного военно-исторического архива пришел следующий ответ: «В алфавите офицеров польской армии за 1817-1818 гг. упоминаются подпоручик (с 18/30 марта 1817 г. – поручик) 2-го полка пеших стрелков Винцентий Байковский и капитан (с 4/16 декабря 1815 г.) бывшего 19-го кавалерийского полка Рымша (без указания имени)». Эти данные свидетельствуют больше в пользу Адама Римши.

          Мы прошлись по приметам, данным Герценом. Но в стороне остался ещё один немаловажный вопрос – знакомство Герцена с нашими героями, причем достаточно близкое, при котором только и возможна была такая откровенность в разговоре.

          О знакомстве с Байковским сведений нет. А вот о знакомстве с Римшей есть, пусть и косвенные.

          26 августа 1837 года Герцен писал из Вятки Наталье Захарьиной: «Вчера пришло освобождение двум сосланным семействам из Польши. Радость, восторг – только потому, что едут на родину, а я…» (41). Речь идёт о семьях Исидора Нагумовича и Адама Римши. Характерная деталь – об освобождении Герцен узнаёт в тот же день, как это бывает только между близкими друзьями, встречающимися ежедневно. Освобождение связано с приездом в Вятку в 1837 году наследника-цесаревича, будущего императора Александра II. Ссыльные воспользовались возможностью лично подать прошения об освобождении. Попытка освободиться увенчалась успехом. 

Будущий император посетил губернскую выставку естественных и искусственных произведений края, организация которой была поручена Герцену как чиновнику канцелярии губернатора. Среди её экспонатов – «корзина для бумаг, доставленная на выставку господином гражданским губернатором, рукоделия госпожи Рымши, урожденной Остен-Сакен» (42). И в этом факте видится связь супругов с организатором выставки. Интересен и выбор предмета для рукоделия. Известно, что ближайшим другом Герцена в Вятке был ссыльный А. Л. Витберг – выдающийся  архитектор и художник. Помимо архитектурных проектов он ради заработка выполнял рисунки для изготовления художественных корзин (43). Несомненно, что корзина была неординарной, иначе её просто не представили бы на выставку. Думается, экспонат был совместным трудом «госпожи Рымши» и первоклассного художника.

          С упомянутой рукодельницей связана романическая история. В августе 1835 года встревоженный полицеймейстер Катани (кстати, один из героев «Былого и дум») доносит губернатору, что в Вятку к Римше приехала баронесса Вероника Остен-Сакен, девица, помещица Ошмянского уезда Виленской губернии, которую 21 августа без ведома и разрешения властей обвенчал с Римшей ссыльный ксёндз  С. Гилевский (44). Вероника стала «героиней Вятки» – так назвали её в ходившем между ссыльными стихотворении. Родители не разрешили ей в своё время выйти замуж за любимого. Отважная девушка взяла билет до Москвы и… отправилась в Вятку. Она основательно приготовилась к семейной жизни: привезла с собой двух лакеев, повара, кучера, горничную и прачку. Впрочем, это и понятно: невеста не знала, сколько продлится ссылка – срок тогда не указывался.

          Молодожены не могли и предположить, во что обойдётся им эта любовь к комфорту.

Вечером 14 сентября 1837 года вереница подвод с имуществом и людьми отправилась из дома наследников Волковой, где квартировало семейство Рымшей, в далёкий путь на родину. А уже на следующее утро в дворянскую опеку явился возмущённый домовладелец с жалобой на бывшего постояльца, который не сдал ему квартиру, как уславливались они год тому назад при заключении контракта. Более того, он оставил в ней «своих двух одноземцев» (земляков. – Т. Д.) доживать до годичного срока, т. е. до 12 октября.  Была срочно наряжена комиссия из представителей опеки, градской полиции и хозяина, которая должна была обследовать оставленные помещения, удалить «одноземцев» и оценить (а затем взыскать) возможный ущерб от годичного пребывания постояльцев (45).

          Сумма ущерба оказалась огромной – 430 рублей 60 копеек (за весь год аренды Римша заплатил 150 рублей). Особенно большие повреждения комиссия обнаружила в «людских при доме избах», где жила многочисленная прислуга (46).

          Что обращает на себя внимание в двух, казалось бы, разных историях из жизни Римши – истории женитьбы и истории с квартирой? В них при всей несхожести есть одно общее свойство – скрытое пренебрежение, если не презрение к местным властям (будь то полицеймейстер или домовладелец),  – к тем самым русским, о принадлежности к которым Герцена так сожалел наш герой. Спокойно и хладнокровно он игнорирует их требования.

В заключение хочется остановиться на одном, быть может, несколько субъективном впечатлении от архивных дел Байковского и Римши. Интересующий нас герой «Былого и дум» – человек с ярко выраженным характером, сильным, гордым, независимым. Насколько может передавать характер человека официальный документ, который в нашем случае является, увы, единственным источником? Иногда всё-таки может. В деле Байковского – неоднократные просьбы денег (пособия) у властей. Получив освобождение, Байковский пишет благодарственное письмо, наполненное велеречивыми изъявлениями верноподданнических чувств, не забывая опять же попросить денег на дорогу (47). Ничего подобного в деле Римши нет. Более того, он предлагает губернатору «не делать распоряжений о выдаче ему подорожных, прогонных денег» (48). Наш герой относится к тому типу поляков, о котором Герцен писал: «…У русских они не просили ничего».   И ещё одна деталь, характеризующая Римшу, – его поведение на следствии. Следователям не удалось его сломить: он не выдал никого. О встрече Римши с эмиссаром повстанцев М. Шиманским, которая явилась причиной высылки, рассказали следствию сам Шиманский и сестра Римши, познакомившая их. Такие сильные люди влекли молодого Герцена, надолго оставались в памяти. 

          Так кто же он, наш «закоснелый сармат»? Окончательный ответ на этот вопрос даст поиск новых фактов, новых источников, новых доказательств. Они дополнят вятские материалы, и тогда загадочный сармат обретёт, наконец, имя.

      И еще одно польское имя «герценовского» периода в Вятке привлекает внимание. Это Симон (Шимон) Гилевский. Знал ли Герцен, несомненно встречавший Гилевского в Вятке, что перед ним сподвижник будущего героя «Былого и дум», «человека в венгерке» (49) Петра Цехановича?

     Симон Гилевский служил ксендзом доминиканского ордена в Гродно. Он подозревался в участии в восстании, но уличен был только в связях с эмиссаром М. Шиманским, «посланным от польских революционистов из Франции» для возобновления восстания в крае. Гилевский встречался с Шиманским, читал его «возмутительные бумаги», за что был приговорен к «высылке навсегда» в Вятскую губернию (50). По делу проходило 24 человека, среди них и Петр Цеханович, который укрывал Шиманского у себя на чердаке, собирался следовать с ним во Францию и получил от него яд на случай ареста. На допросах он ни в чем не сознался, а выдал его Шиманский. Следствие велось самыми жестокими методами. Достаточно сказать, что в нем участвовал знаменитый Муравьев-вешатель. Когда Цеханович «рассказал, как их преследовали заплечные мастера в генерал-адъютантских мундирах, …жалки показались мне тогда  наши невзгоды, наша тюрьма и наше следствие», – писал Герцен (51). «Генералы, сидевшие в застенке и мучившие эмиссаров, их знакомых, знакомых их знакомых, обращались с арестантами, как мерзавцы, лишенные всякого воспитания, всякого чувства деликатности и притом очень хорошо знавшие, что все их действия покрыты солдатской шинелью Николая, облитой польской кровью мучеников…» (52). Среди этих «мучеников польского дела» был и Симон Гилевский. По прибытии в Вятку 37-летний ксендз был отправлен в Яранск, но вскоре вызван оттуда в Вятку по просьбе ссыльного М. Савицкого для крещения его новорожденного ребенка, да так и остался здесь. В то время в Вятской губернии было довольно много поляков-католиков, особенно среди военнослужащих вятского батальона (в 1836 году число их достигало 360). Ни католического храма, ни священника в Вятке не было, лишь раз в год приезжал во время великого поста для приобщения святых тайн капеллан из Казани – один на 5 губерний. Люди глубоко верующие, поляки страдали от этого. Поэтому приезд ксендза был ими замечен. Гилевский крестит младенцев, венчает новобрачных. Солдаты батальона, ссыльные и чиновники – его прихожане. Командир батальона писал, что Гилевский по его просьбе «хотя с опасением, но всегда с готовностью исполняет обязанности религии». Выражение «с опасением» становится понятным после описанных выше приемов следствия, через которые прошел Гилевский. Тем более нужно было  мужества и любви к своему делу и к людям. Несмотря на эти «опасения», Гилевский устроил в Вятке первый католический храм. Церковные вещи были приобретены вскладчину, по просьбе Гилевского ему прислали богослужебные предметы из Петербурга. Сохранилась опись этого имущества – по ней видно, что дело было поставлено основательно и с любовью. Католики Вятки увидели свет, многие, наверное, сохранили память об этом человеке, который в трудных условиях не оставил их без духовного попечения. В 1842 году Гилевскому было разрешено выехать в одну из ближайших к родине епархий, но – случай редчайший среди ссыльных – он просил оставить его в Вятке. Однако власти были неумолимы, и в начале 1843 года, сдав имущество своего храма по описи в ведение полицеймейстера и отослав присланное в Петербург, Симон Гилевский выехал в Минск.

      Последним ссыльным по Ноябрьскому восстанию был Карл Гурский. Он покинул Вятку 16 декабря 1856 года. В этом году в  связи с коронацией Александра II была объявлена амнистия для всех эмигрировавших повстанцев, им возвращались права, они освобождались от суда, а после трех лет “безупречного поведения” могли поступать на службу. В истории Ноябрьского восстания была поставлена точка. Начиналась другая история. Всего через семь лет появятся в Вятке новые “мученики польского дела” – начнется ссылка участников Январского восстания.

 

Примечания

 

1 Дворецкая Т. А. Участники польского восстания 1863–1864 годов в вятской ссылке. Киров,     2002. С.53.

² Государственный архив Кировской области (далее ГАКО). Ф.582. Оп.128. Д.179. Л.1.          Дворецкая Т. А. Указ. соч. С. 29.

³ Дворецкая Т. А. Указ. соч.  С.174-180 (список литературы).

⁴ Луппов П. Н. Политическая ссылка в Вятский край. М., 1933.  С.10. Сб. «А. И. Герцен в Вятке».  Киров, 1940.  С.18,89,168. Фоменкова В. М. Участники польского освободительного движения в вятской ссылке. // Ученые записки Кировского государственного педагогического института. Выпуск 19.  Киров, 1965. С.119,121. Петряев Е. Д. Люди, рукописи, книги.  Киров, 1970. С.52. Его же. Живая память. Москва, 1984. С.99.

⁵ Герцен А. И. Былое и думы. Ч. I-III. //  Герцен А. И. Полное собрание сочинений и писем. Под ред. М. К. Лемке. Пг., 1919.  Т.ХII.

6 Там же. С.384-397.

7 Śliwowska W. Zesłańcy polscy w Imperium Rosyjskim w pierwszej połowie XIX wieku. Słownik biograficzny.  Warszawa, 1998.   S.733-775.

8 Перефразированы строки из стихотворения А. С. Пушкина «Клеветникам России», обращенные к депутатам французской палаты и французским журналистам, сочувствовавшим польскому восстанию:

                              Бессмысленно прельщает вас

                              Борьбы отчаянной отвага –

                              И ненавидите вы нас…

 

9 ГАКО. Ф.582. Оп.128 А. Д.4. Л.5 об.

10 Там же.  Д.101.

11 Там же. Д.4. Л.5 об.

12 Там же. Д.2. Л.3-4 об.

13 Там же. Оп.128 З. Д.11. Л.209.

14 Там же. Оп.128. Д.161. Л.5.

15 Там же. Оп.128 З. Д.11. Л.372.

16 Там же. Л.292.

17 Там же. Оп.128 А. Д.78. Л.35 об.

18 Там же. Д.23. Л.6 об.-7.

19 Каменьский Г. Письма из ссылки. Пер. А. А. Герасимчука.  Киров, 1989. С.117-118. Машинопись.

20 ГАКО. Ф.582. Оп. 128 З. Д.11. Л.198.

21 Там же. Л.200.

²² Там же. Оп.128 А. Д.30. Л.1-26.

23 Там же. Оп.128 З. Д.11. Л.181.

24 Там же. Л.391.

²⁵  Там же. Д.56. Л.1-18.

26 Там же. Оп.128. Д.185. Л.6-7.

27 Там же. Оп.128 З. Д.11. Л.294 об.

²⁸  Там же. Оп.128 А. Д.49. Л.9.

²⁹  Там же. Оп.139. Д.594. Л.30.

30 Там же. Оп.128 А. Д.53. Л.17 об.

31 Там же. Д.86. Л.1.

³² Там же. Д.91. Л.9 об.

³³ Там же. Л.77-77 об.

34 Герцен А. И. Собр. соч.: в 30 тт. М.: изд-во АН СССР, 1958. Т. 8. С. 249.

35 Герцен А. И. Полное собрание сочинений и писем /под ред. М. К Лемке. Пг., 1919. Т. ХII. С. 268.

36 ГАКО.  Ф.  582.  Оп.  128 З. Д. 1.

37 Там же. Л. 279 об. – 280; 301 об. – 302; 322 об. – 324.

38 Śliwowska W. Zesłańcy polscy … S. 525.

39 ГАКО. Ф. 582. Оп. 128 з. Д. 12. Л. 15 об.

40 Там же. Оп. 128. Д. 258. Л. 7, 14.

41 Герцен А. И. Собр. соч.: в 30 тт. М., 1961. Т. 21. С. 198.

42 ГАКО. Ф. 582. Оп. 81. Д. 1167. Л. 322 об. Труды Вятской учёной архивной комиссии. 1912 г. Выпуск III. Вятка, 1912. С. 66 (отдел III).

43 Москалец Е. С., Пешнина Л. В. А. Л. Витберг в Вятке. Киров: Волго-Вятское книжное изд-во (Кировское отделение), 1975. С. 57.

44 ГАКО. Ф. 582. Оп. 128. Д. 258. Л. 10-10 об.

45 Там же. Ф. 162. Оп. 1. Д. 52. Л. 148-149. (Сообщено В. А. Любимовым)

46 ГАКО. Ф. 162. Оп. 1. Д. 52. Л. 169.

47 Там же. Д. 185. Л. 21, 29, 46.

48 Там же. Д. 258. Л. 15 об.

49 Первоначально П. Цеханович стал героем написанного Герценом в Вятке в 1836 году очерка     «Вторая встреча» («Человек в венгерке»). Впоследствии Герцен поместил рассказ о Цехановиче во 2-е издание книги «Тюрьма и ссылка» (Лондон, 1858), вошедшей затем в «Былое и думы».

50 ГАКО. Ф.582. Оп.128 Б. Д.6. Л.1-1 об.

51 Герцен А. И. Былое и думы. В 2-х тт.  М., 1969.   С.200.

52 Там же.