Из очерка Августа Ефимовича Явича «Омутнинская сторона». 1926 год.
I. Мающиеся дырники.
Стоять этому мертвому уезду еще тысячу лет среди диких лесов и болот.
Омутнинский уезд, Вятской губернии, о котором говорят с тревогой, называя его «омутом» и боясь его, как ссылки, по величине своей равен двум Бельгиям. Летом сюда проникнуть нельзя и только зимой можно по бродяжить по беспредельным болотам. 91% его территории занят непроходимыми лесом и болотами; 9% земли заселены. Глухая бедность. Любая волость отстоит от крайнего села своего на 100-150 верст. Еще недавно открыли такие селения, где крестьяне впервые узнали, что надо платить сельхозналог, где старики упомнили приезд одного человека из города, где проживает столетний старец Парамон, сочувствующий истинно православным странствующим христианам, которому шестьдесят восемь лет тому назад пришлось побывать в Вятке и на Урале. Его слушает молодежь, как колдуна.
Он расказывает, что на русскую землю войной пошли некрещеные цари..
Тяжелым зимним рассветом, когда девственный снег посинел, а в воздухе было тихо, мы выехали.В глубоком молчании мы долго ехали. Изредка свист бича прогрызал тишину, как мышь половицу.
Вдали виднелась темная груда леса, но мы проехали 5-6-10 верст, а лес к нам не приблизился ни на шаг. Он чернел, как навороченные каменные глыбы. Вокруг расстилалась равнина, гладкая, снежная, не видать было ни кустика, - оттого казалось, что все это неживое, нарисованное, ложное.
- Болота здесь... летом если только каблуком попадешь в топь,конечно, уйдет человек в землю, глубже чем в могилу...-пояснил возница, мужик скуластый, безбородый, с двумя бородавками на подбородке, заросшими колючим волосом, напоминающим репей. Он вытирал нос рукавом и часто впихивал свои оттопыренные уши под малахай. Он близорук и моргает глазами, его называют по-местному - моргослепым.
Долгими часами мы ехали по этой снежной, бесплодной равнине. изнуряя тишину молчанием, и как-то невзначай, словно вынырнул откуда-то со стороны, подошел к нам шумящий бор, в который заехать страшно.
Сторонкой, неверной тропой, еле виднеющейся на глубоком снегу, мы мчались на дикой вятской лошади.
- Кричи здесь весь век, никто, кроме неба и леса, и не услышит... - заговорил возница, хлопая кнутом. - Такая местность, суровая сторона...
Возница - человек славоохотливый, любит долго, неуклюже и равнодушно рассказывать. Все время курит махорочную цыгарку и сдерживает коня.
- Тише, тише, милый, ножки утомятся, жадные до спокоя будут.
Лошадь понимает своего хозяина и укорачивает шаг.
- Погнал бы ты коня, так до вечера не доедем...
- До вечера! Н-нет, зачем. доедем. - Он задумчиво щурит глаза на запад, на несколько секунд лицо его немеет, он застывает, потом дергает коня. - Но, но, милый, застоишься... Тише, тише...
И вот мы отъехали от леса, окружились и опять вернулись к манящей, черной громаде, храпящей в тишине громче усталого, взмыленного коня. С неба струился пасмурный свет. - Не пойму, - обернулся ко мне возница, - чего тебе ехать по этой земле, ежели тебе совсем по другой надобно.
- Это как же ?
- Да так. Тише, тише, милый!.. Ты где живешь?
- В Москве живу.
- И живи! Маешься зачем?
- Как маюсь ?
Лошадь рванула и обдала нас снежной, влажной пылью.
- Тише, тише... И чего это народ мается, так мается, будто какой огонек неприкаянный... Страшно, говорят, жить на земле, тяжко очень, вот и ищут на небе жизнь. Большое сомнение в народе есть. А по-моему, скушно человеку на земле стало... Вот я тебе расскажу. Тут недалече... - Он задержaл коня, оглянулся задумчиво по сторонам. - Совсем недалече, верстов сто, самое большое двести, - дырники проживали. Немного их, а все же было. Жили, значит, в починке, а деревне той имя я и позабыл... Миру, говорят, конец обязательный будет, ни сеять, ни жать не надо. Все только с года на год конец этот перекладывали. То скажут, в нонешнем год светопредставление, то сызнова перенесут на другой год, перед Богом, дескать, не все грехи замолили... Ну, понятно, всяк до жизни охоч.
Возница молча скрутил папироску, долго закуривал, пыхтел, затем сплюнул черной мокроты, и опять бубнит его голос :
- Все ж занятные дырники эти... Врут много. Мы, говорят, на краю света живем, самые мы последние люди, молиться нам за весь миp надобно. Человек - он первый антихрист, за него молиться. Село-то это как раз последнее будет, от него кроме пустоты и дальности ничего нет. Выходит, будто и верно, на краю света живем. Лес, значит, до самого окияна уходит, а может и окияна нет, кто его разберет... Дырники говорят, будто лес на небо уходит. Да. Много врут они, всего не упомнишь; а раньше я на каждый день всех святых знал, да. Не любят их мужики, дырников-то. Уж больно все они страхи говорят. Русский человек, конечно, до слова охоч, балясник большой, это верно, только ни к чему это... Вот значит. В доме у них в стене две дыры, с одной стороны и с друтой - большие дыры. Как солнце взошло, дыру открыли, молются. Заходит солнышко - другу дыру открыли, опять молются... Говорят, православные, в Христа веруем, а на солнце молются. Фу ты, идолы!.. Мужики их не терпят. Уйди, просят, за ради Христа с этих мест, опаршивеет, глядучи на вас, душа. На идолов, поганые, молитесь! Не идут. Мужики их вилами, а они тоже... Война зачалась... А тут как раз советская власть пришла, делу было годов три, может четыре, а может и пять, кто его упомнит. Раганизовали сельсовет, коллектив, а дырникам слободу дали. Молись, мол, от зари до зари, хошь в дыру, хошь в другое место... Но, чего застоялся!..
Лошадь рванула, но ему труднее стало говорить.
- Тише, тише... -- зашептал он.
- Поглядели дырники, поглядели да прочь пошли, вон из села, в леса ушли. Ежели, говорят, без притеснения, какое же страдание, никакого нету... А хресьянину страждать надо, за Бога, за тебя, за меня, за всех, без этого царствия небесного нету... Скрылись в леса. Вот они, мающиеся-то, а!.. -Возница замолчал.
Мне было тепло, не хотелось говорить. А он, видимо, ожидал вопроса. Не глядя на меня, он зло спросил:
- Чейно ты шары-то выкатил? - Хотя глаза мои были закрыты.
Он начал хлестать лошадь. Разозлился на меня, что ли, что молчу. Мелькали деревья, снежная пыль дышать мешала. Как-то внезапно возница притих, сгорбился и больше не пытался со мной говорить.
II. Мужицкая воля.
На 52 версте мы нашли селение, приютившееся на берегу замерзшей речки, как испуганная овца, заблудтшаяся меж лесов и безверстной пустыней. Бедные подосившиеся домики, старенькие, вялые, а вокруг дремучий бор, и смешно, странно видеть ветхие домики возле непроходимого леса.
Есть здесь сельсовет. Получают две газеты, председатель аккуратно раскуривает их по воскресеньям - и мельница стоит на пригорке и машет крыльями, точно зовет кого-то: - а ну, мол, пойди, погляди на эту белую безбрежность.
- Что? - спрашиваю. - крестком у вас есть?
- Это зачем?
- Как зачем?
- У нас, поясняет председатель, не моргнув глазом, - христовый комитет... Народ бедный, земли много, от людей живет, как ворон на кладбище... Мужик себе засеет своей землицы, а потом клочок для бедняков. Ну, там, ежели вдова какая, сирота, инвалид... Все одно. для них, значит, -как Христос велел, так и делаем.
- Значит нет кресткома ?
- зачем нет.. Есть, только ему делом нет...
Молоденькая вотячка несла ведро с водой, подскользнулась, выронила ведро, и вода разлилась по снегу.
Был вечер, темные тени пробегали мимо нас, скрадывадись домики, становились призрачными и только мельница, почернев и выросши в сумерках, сильнее замахала крыльями, точно беззвучно надрывалась.
- Вот весной дела настанут... От села к селу доехать нельзя... Как раз три месяца и думать будем, будто земля у нас махонькая, людей вовсе нет, и всего на земле всей пятнадцать дворов. Вот как. - Председатель почесал сразу несколько мест на своем теле, открыл рот, закрыл. Он указал вдруг на лес.
- До самого окияна идет...
Подкралась ночь, и крылья мельницы утихали. Они повертывались неохотно, медленно, их клонило ко сну.
И веселая ватага звезд, как парни и девки на селе, высыпали на небесную поляну. Маленькие, жалкие стояли мы у подножия лесного великана. Рыжий председатель с обесцвеченными глазами и лицом поджарым, как вылежавшаяся просохшая корка апельсина, чесал себе голову и говорил:
- Ишь ты, до чего барство доходило. Был у нас на весь уезд барин один, так он на рождество девок сажал голых на снежный пригорок и пускал вниз, будто на салазках..
- А ты разве не местный?
- Нет, мы здешние, шестой год живем... А то раньше в Вологодской жили... И здесь обжиться можно.
Изо рта рыжего пахло старыми, сьеденными зубами. Он ткнул желтым пальцем с черным ободков на ногте в пространство и вразумительно заявил:
- Отбили барину зад, на одних ногах далеко не уйдешь... Порассуди, человек, сколько теперь мужику воли дали, много воли, - так много, что и девать-то ее ,некуда. Другой раз и скушно даже бывает, потому живем на селе и никакого тебе приказа нету... Смотришь в окно, господи, думаешь, станового впрямь нету... Много воли дали. И учиться тебе возможно, и газетку пришлют, книжка какая тоже дается... Насчет просвещения из самой Вятки люди едут... Потом земли дали, леса дали... - Председатель вдруг рванулся, хлопнул рукой по воздуху. - Леса-то сколько нашинского, ты, мил человек, погляди только, погляди!..
Он потянул меня, подбежал к огромному дереву и стал его нежно ощупывать.
- Говорят, не то ерману, не то аглицкому буржую его продавать будут, лес-то. Врут видно, а? - Он жалобно и в то же время протестующе уперся в меня глазами. Затем он медленно, с расстановкой произнес: -
Зачем мужику лес продавать? Мужику земля и лес - первые святые...Как по пословице : на земле лес береги, на небе тебя Бог убережет. Вот как.
Слонялась ночь, от одного дерева к другому брела темная, суровая, холодная. На селе блеснули огни.
III. Трясуны.
Трясуны — секта молодая. Принесли это учение с юга пятидесятники, но здесь север, здесь нравы жестче и круче. Дикий край, суровый, безмолвным.
У Чардынского лесного пути стоит этот починок из девяти дворов. От него на восток до села соседнего 100 верст; на запад и юг столько же; на север уходит лес в безбрежность. Люди не смеют уйти в лес дальше меченых мест.
— В лес уйти — жизни решиться...
Но трясуны живит в лесу, они ушли от мира, ибо «прежде, чем возьмешь ты сноп, прийдет спаситель» . Раз в неделю выходят они из лесу, собираются на краю села в «божьем дoмике» и молятся. И в этот день на них нисходит Божья благодать. Присутствовать на их молении всем можно, но мужики боятся...
В комнате через двадцать минут стало душно и потно. Трещат лучины. Старухи и старики уселись на полу, молча уставясь на проповедника, человека темного с густой бородой, горящими глазами, глубоко сидящими в черепе, и руками, похожими на острые грабли. И весь человек напоминает нечто тяжелое, загребающее, жадное, звериное.
Голос его гудящий, однотонный, если долго слушать, начинает казаться, будто это эхо, откликающееся на живой, мятущийся голос. В нем нет ни одной повышенной нотки, ровно, уныло и низко звучит он, точно подымается из-под ног человека.
- И кто не берет креста своего и не следует за мной, тот недостоин меня, — говорит проповедник, и длинные космы его содрогаются. - Нет на вас благодати божьей, молитесь!..
И тогда люди начинают беззвучно шептать. Только движутся синеватые, высохшие губы и скулы вздрагивают на лице. Желтые скелетики со старыми лицами и землистыми губами - это дети. Они ползут.
В углу прикурнула старуха. Седые, редкие волосы ее спутаны и торчат клочьями, подбородок выдался вперед, а сморщенное лицо с упрятанными глазами, восково и безумно. Она шепчет, шепчет, но слов не слышно. Потом она становится на корячки и начинает говорить громче, но неясно, непонятно. И двадцать человек шепчут за ней искривленными губами, лица их начинают гримасничать, глаза медленно выползают из глубоких впадин и вот видны зрачки — горящие, трепешущие, алчно-безумные. Рты шире открываются.
Какой-то старик на четвереньках ползет, длинная борода его впереди подметает земляной пол, а подслеповатые глаза слезаточат, но он не плачет. Он шепчет, шепчет.
И вдруг женщина вскакивает, секунду губы ее мучительно отрываются друг от друга, она быстро выкликает чужие, неслыханные слова. Они вылетают из ее рта цепким потоком. Виден , мечущийся язык, вот-вот готовый вывалиться. Женщина суха и отвратительна. Тогда в разных местах раздается тихий, тоскливый вой.
...Черный человек выгнул голову и закаменел. У него надувается шея и борода ерзает, а лицо подергивается мелко и быстро, но рот его туго закрыт.
Вой крадется, он неверен, он выползает не из ртов людей, а из животов, и вот явственно слышно, как в вой вплетаются робкие искорки плача. Кажется, будто где-то закрытым ртом ревет толпа и сюда долетает одичалое: м-м-м... Похоже, очень похоже.
Откуда-то со стороны вырываются крики.
Человек, у которого только руки отчетливы: они извиваются, как гады, вот чудится сломались в локте, но вот они снова выпрямляются, кисти их выворачиваются вбок и пальцы, конвульсивно скрюченные, торопливо двигаются, как чудовищные спруты,- остервенело по-собачьему лает густым, тягучим брехом.
И внезапно черный проповедник, замерзший в припадке экстаза, протянув вперед молящие руки, падает на землю с ревом, на секунду заглушающим все голоса. Он грызет землю, царапает ее, бьется головой об край деревянвого сруба.
И тогда здесь разверзается бездна, из нее летят ликующие, дьявольские, торжествующие вопли,в этой комнате худой и потной, задыхающейся в одном незаконченном бешенстве, свершается жуткое моление.
Лают по-собачьи, лают долгим брехом, вопят, стонут, бьются об землю и ползут, а возле печи лежит женщина, дрожит и из горла ее тянется хрип, словно разматывающаяся жестяная лента.
И вдруг столбняк.
Черный проповедник лежит без чувств, прильнув ухом к земле. Во рту его окровавленная земля, в сжатых кулаках земля и свои волосы. Один глаз полуоткрыт.
Подле него мальчик, как собака, зализывает раны у ключиц; он ляскает зубами от холода, потом начинает тихо по-детски плакать, боясь протянуть вперед руку. В глотке у него потрясенно клокочет придавленное рыдание.
Вот дохрипела женщина, голова ее соскользнула с земляного холмика, на затылке у нее вздрагивает тень.
А молодая женщина, обнаженная, грязная, тупая с лицом, сведенным сладострастием, изо рта которой ручьями течет слюна, прижалась голой грудью к ножке скамьи. Кто-то со скрежетом зубовным открыл рот и выпустил душный вздох. И тишина, беззвучность, жуть...
продолжение следует..
К данному материалу не добавлено ни одного комментария.