Когда я пришёл к конторе, там уже была толпа человек в тысячу, какой ни раньше, ни после я не видывал. Все работы на поденщинах были остановлены, фабрика, корпус тоже стояли, на домну были наряжены «пришлые», не наших заводов крестьяне. Домну остановить даже ненадолго нельзя. Народ так и валил кучками из Малагова и завода*. 
За мужиками прибежало много баб. Никто не знал, зачем созваны, о солдатчине не перестают толковать. Не избалованы вишь были в прежнее- то время радостными вестями. Допреж того, если в контору кого вызывали, да особенно через казаков, так уж знали зачем – либо арестантская, либо порка. Я уж говорил, что с нами много не важничали. Каждый проезд через заводы горного исправника, бывало, трясёшься, как сам не свой. Мимо квартиры исправника боялись не только с песнями в праздничное время пройти, а просто и в обыкновенную пору на работу. Был исправник Быковский, так матери им стращали своих ребят. Ни один его приезд не обходился без порки. Да что исправники! Свои управители драли ещё чаще, и эти уж за всякие мелочи: и за дело и без дела.
Вот теперь, когда узнали, что весте с горны исправником наехали ещё другие чиновники, так уж совсем жутко стало. Помнится, в это время горным исправником был Розенквист, и с ним тогда приехал мировой посредник Казаков; едва ли не был ещё земский исправник Максимович и ещё становой из Укана.
Около конторы, которая тогда была на месте нынешнего конного двора, были выстроены высокие мостки; это ещё более пугало нас. У всех один вопрос на уме – что-то будет? Когда начали звонить у конторы на обед ( в 10 часов утра), толпа была уже более тысячи человек, а начальства всё ещё не было; не приезжал и управляющий наш. Мы хотели хоть от его узнать причину схода; другие служащие знали не больше нашего.
Вот, наконец, из приезжего дома и чиновники показались, а там со своей квартиры и горный исправник; всем были поданы заводские лошади; не задолго пред ними из завода подъехал и заводской приказчик и управляющий. Пред всеми толпа снимала шапки, а пред горным исправником и посредником – пока они не вошли в контору , - всё время стояли без шапок. Скоро по приезду все чиновники и управляющий вышли на подмостки, а конторские служащие облепили все окна конторы и сеней. Толпа, как будто один человек, сняла шапку. Не знаю, как чиновенство себя чувствовало, но мы в эту минуту будто перестали и дышать. До того в толпе только гул стоял от толков, точно шмелиный рой летал, а тут сразу ровно провалились все. Разве послышится где со стороны баб молитва, да вздох тяжёлый. Бабы стояли кучками поодаль – кто у угла приезжего дома, кто у рудничных весов, иные у единоверческой церкви. Многие их них прибежали сюда с ребятишками на руках, но и те стояли смирно.
«Божьей милостью, Мы АЛЕКСАНДР II, Император и самодержец Всероссийский» и т.д и т.д., зачитал вдруг который то из чиновников. При этих словах некоторые перекрестились, было, но большинство стояло неподвижно, потому что к этому времени почти все из мастеровых были уже не церковные; по уставу же поморцев и поповцев молиться вместе с церковниками не полагалось, считалось великим грехом. Долго читалась бумага, но что в ней было, - спроси тогда хоть кого, - никто хорошенько не понимал. Однако, все почувствовали, что это не солдатчина и не иная какая либо беда, а облегчение. Только когда чиновник в конце чтения громко произнёс: «Осени себя крестным знамением, русский народ, большинство невольно перекрестилось как один человек. А затем уже, когда после чтения бумаги мировой посредник нам на словах растолковал, что это читался царский манифест о нашей воле, что мы теперь не крепостные, что после получения уставной грамоты вольны работать, - где и когда захочем, уж не по наряду, и плату можем требовать, какую захочем, - тогда ровно солнышко осветило нас всех, тогда мы забыли и о грехе молиться заодно с церковниками, - сразу точно один человек вся толпа перекрестилась. Бог знает, были ли ещё когда нибудь теплее наши молитвы тогдашней. Долго ещё что-то говорил мировой посредник, да мы уж ало понимали; только конец, особенно явственно он сказал, что на старом положении мы должны оставаться ещё два года.
Не помню хорошенько, как долго стояла толпа пред конторой. Помню только одно, что чиновники после чтения все ушли в контору и частенько выглядывали в окно. Наконец горный исправник вышел и велел нам расходиться и приказал завтра же всем быть каждому на своей работе, кого куда нарядят.
Долго потом мы толковали; многие не верили, чтобы это была настоящая воля.
- Что нибудь да не так: говорили воля, так она должна быть воля, чтобы сейчас, а тут, говорят, ещё нужно работать по прежнему. Нет, ребята, надо узнать, как в других местах эта воля объявлена, - толковали тогда между собой во многих домах.
- Да к как ты про другие то места узнаешь? Вишь сказано, нельзя никуда уходить, по старому в крепостной работе 2 года быть.
- А вот, иные говорили, как караван будут отправлять, непременно надо водоливам заказать пройти на другие заводы, да и во время пути то поразспросить кого нибудь из других мест.
Не тем были недовольны, что приходилось работать по прежнему, кого куда нарядят; да и не тяжесть работы пугала; мы привыкли ко всякой работе, а уж очень несправедливо казалось, что мы не можем никуда выехать из завода; хоть бы только поразузнать, где что делается. Бывали многие в Глазове и Вятке, да не там, ни по пути нигде нет крепостных.
У баб наших шли свои суды, да пересуды. О солдатчине точно не было и помину. Бабы теперь припоминали, как когда то и от кого-то они тайком слыхали разговоры тоже про какую-то волю; но о ней в прежнее время не говорили в слух. Одни припоминали, как иногда под пьяную руку их мужья грозили им волей: как выйдет воля, сейчас же они уйдут в другие места и баб оставят одних. Припоминая это, многие бабы не радостно вздыхали при слове воля.
- Жили, слава-те, Господи, прежде и без воли, жили да не тужили, а кто знает теперь, что ещё будет…Воля, воля… а что она? Хлеба не принесла, и при воле работать нудно будет, - болтали многие бабенки без толку.
А другие при этих разговорах даже в рёв пускались. Знамо, никто ничего не понимал.
Чиновники уехали, мы остались на прежних работах и пайках. Нам растолковали, что когда мы выйдем из временнообязанных, пайки провианта, которые теперь выдавались всем – (взрослым по 2 пуд,, подросткам по 1,5 пуд, а малолеткам по 1 пуд. муки в месяц с вычетом по 30 коп. асс. За пуд.) – прекратятся; будем получать лишь те, кто будет работать. Это было первое, что расхолаживало наши надежды на волю. Как же теперь будут жить вдовы, сироты; да и те семьи, которые не попадут на работы, ведь не всем же будет работа?
Вскоре приехал посредник и опять собрал нас на сход. Теперь бежали на сход уже с радостью; нарядчикам, пожалуй, не нужно было и обходить все улицы; о сходе узнавали один от другого через огороды, а больше от баб. В этот приезд посредника было несколько сходов и все были полным полнехоньки. Собирались по прежнему около конторы. В эти разы посредник нам читал положение, рассказывал, как мы должны составить из себя сельское общество, выбирать старосту и других служилых общественников, как должно образовать волостное правление, волостной сход, волостной суд; говорил о власти волостного старшины и старосты. Из одного нашего завода, да деревни Денисята образована была волость Омутнинская.
Наконец, 11 июня 1961 г, был у нас уже первый волостной сход от домовладельцев и здесь мы избрали наше первое волостное правление. Старшиной был избран Василий Минеев Хорошавин, кандидатом к нему Семен Феокт. Керов, помощником – Василий Степанов Голубев, а первым писарем был Тебеньков. Тут же были выбраны и волостные судьи.
В первые годы сходы были всегда полные; нарядчикам не нужно было, как ныне, по несколько раз ходить под окна. По новости всем любопытно было знать свою судьбу; все ждали чего-нибудь нового.
Вначале было и приятно посмотреть на своё волостное начальство. Это уж не конторское и не горное начальство, а своё собственное. Как-то не верилось, что теперь нас не будут уж дуть в конторе.
И без схода многие частенько завертывали в правление, чтобы только посмотреть или узнать какую-нибудь новость. В заводскую контору без дела ходить воспрещалось. В правлении же чувствовали себя, как дома. По началу и на волостной суд ходили многие посмотреть.
До воли всё зависело от управляющего и даже от приказчика; сов семи жалобами бежали к ним. И хорошо ещё, если тебя выслушают, а то и просители и ответчику доставалось часто на калачи. Теперь тут на глазах у всех разбирали все дела. Даже контора должна была обращаться теперь в правление со своими жалобами на рабочих. Покража ли небольшая уходил, или уклонение от работы, грубость против управляющего или приказчика, одним словом, всё, за что прежде они расправлялись собственной властью, теперь должно было поступать в правление. Не нравилось это заводскому начальству, и вначале оно думало, было, по прежнему обходиться собственною властью, да скоро его отучили от этого. И пришлось ему уступить.
Первый старшина В.М. Хорошавин был из конторских служащих, не отличался самостоятельностью, он был очень податлив на все требования конторы. В своих затруднениях он постоянно ходил за советом в контору. Многие его корили эти, а через полгода сход решил выбрать другого, более самостоятельного старшину.
Выбор пал на Семена Лаврентьевича Сорокина. Это был совсем иной человек: молодой, - ему было всего 28 лет, - внимательный и старательный для общества человек. Он не давал в обиду мастеровых; был скорее несправедлив к конторе, чем к рабочим.
Вот с него то и начались ссоры сначала волостного правления, а потом и всего общества с конторою. Придирки начались с переписки. Контора в начале обращалась к правлению с «требованиями» и «предписаниями». Сорокин не стал выполнять их требований. Он заявил конторе что правление есть правительственное учреждение, куда частные учреждения, как контора, должны обращаться с просьбами. Заводское начальство вознегодовало и обратилось с жалобой к посреднику.
Первый посредник, Казаков, жил не в нашем заводе, а в Слободском или в Холунице и жалобы конторы оставлял часто без разрешения. Конторе пришлось подчиниться и вместо «предписаний» писать «просьбы».
Продолжение следует.
Очень интересная и полезная информация! Мой пра(3)дед был мастеровым одного из уральских заводов. Согласно метрикам, где-то с начала 1864 года значился "уволенным мастеровым". Я все гадал, почему именно с 1864-го? Оказывается, еще два года надо было отработать в "старом положении". А потом, кому как повезет: либо останется в прежнем статусе, либо - "на вольные хлеба"...