Мой дед Александр Ончуков

Опубликовано вт, 11/07/2017 - 15:45 пользователем skygrad

После трёх классов (дальше обучение было платное) Шуру отдали в ученики к сапожнику Скрябину, брату свёкра его сестры Грани. Вечно пьяный сапожник не охотно делился секретами своего ремесла. Подмастерьев держал на посылках, в том числе за шкаликом в ближний шинок. Шуре доверил изготовление деревянных гвоздиков для обуви. И, все-таки, чему-то он научился. В гражданскую войну и после, в городе стояла голодуха, и его, подростка, со старшей сестрой часто посылали по далеким деревням менять, что было ценного в доме, на хлеб и другие продукты. Крестьяне из-за грабежей бандитов и кордонов властей боялись ехать в город для торговли.

По воспоминаниям моей бабушки, жили они с мужем счастливо и дружно, в скромном достатке целых 12 лет. У них родились три дочери: Маргарита, Людмила, Ираида. Старшая - моя мать. Дед работал сначала в Вахрушах, - шил обувь, ходил домой пешком каждый день за 12 километров. А затем бондарем на пивзаводе (ремонтировал огромные бочки). Нюра воспитывала детей, вела хозяйство (по её настоянию завели корову), ухаживала за больной свекровью.

Шура, младший и единственный сын, жил с матерью в Светлицах, на северной окраине города, в низеньком, на втором ряду окна, трехкомнатном доме. В 40-ом году поставили новые стены, но крыша оставалась пока старая. Это 'пока' затянулось на два десятка лет. Рядом, через ручей, жила его замужняя сестра Граня Скрябина. Дом ей построил на своей земле отец. Две дочери по протекции некой Крестной одна за другой перебрались в Москву. Старшая, - Нюра - после неудачного замужества за соседом Смолиным, а вторая, - Саня - уже по накатанной дорожке следом. Обе вышли в столице замуж. Нюра вскоре умерла, оставив своего первенца в чужой семье нового мужа. Тетя Саня присылала иногда посылки с драгоценными в провинции столичными товарами. В конце 1940 года у неё жила зиму мать, бабушка Катя, но к весне она занемогла и вернулась домой отлежаться на печи. В мае 41-го Саня с мужем приезжали в Слободской. За столом пили пиво, которое Шура принёс с работы (всем работникам выдавали еженедельно по ведру). Говорили о войне в Европе, о мире с Германией, пели песню из любимого кино про Чапаева. Прощаясь, московский гость, зная больше, чем можно было сказать, подарил Шуре свой пиджак: 'Ну, больше наверно не видаться!' Через три месяца он погиб в ополчении под Москвой. Ты не вейся, Чёрный Ворон над моею головой...

Семья моего деда Ончукова Александра Владимировича, май 1940г.

В воскресенье на Александровской даче был большой городской пикник. Соседи и родственники Скрябины (дядя Костя и тетя Граня) звали Ончуковых, но Шура не пошел, - сослался на работу по дому. По словам моей матери, без дела не сидел, всё что-то мастерил (игрушки, табуретки) или ремонтировал. Перед обедом Риту послали за хлебом. Вместе с нею увязалась сестра. В ближнем светлицком магазине, хлеба не оказалось. Пришлось бежать в Город, на Ленина, в хлебный напротив ворот воинской части. Там возле входа в бревенчатый амбар толпилась огромная очередь. Все в полголоса повторяли ещё ничего не значащее для одиннадцатилетней девочки короткое слово...

Бабушка Катя (в девичестве Суходоева) умерла в июле от рака, так и не узнав, что началась Война... Шуру забрали в конце 41-го. Из-за неладов с сердцем в армии он не служил, но теперь сошёл за первый сорт. Больше года продержали в лесном лагере за мельницей Борисихой, - ценили работу сапожника (с фронта привозили вагоны изодранной обуви с убитых и раненых). Там и сейчас сохранились прямоугольные ямы от огромных, на сто человек каждая, землянок. Одно время на их склонах хорошо росла земляника, потом всё затянули кусты...

По ночам, выпросив разрешение у старшины, отец изредка тайком приходил домой. Не спал, занимался домашними делами, сапожничал. Последний раз зашёл перед отправкой в феврале 43-го. Под утро простился со всеми, поцеловал спящую любимую трехлетнюю Ирочку и, не веля провожать, ушёл. Но через минуту возвратился в слезах: 'Не видать мне вас больше!!'

От него пришло пять треугольных писем. Писал, что идут маршем сотни километров, на отдыхе копают огороды за крынку молока. Писал, что поставили его командовать отделением, бойцы в основном нацмены: 'Я их не понимаю, они меня не понимают... Как вы там? Продай всё моё, вернусь - наживём. Береги деток'. В коротком последнем (за 5 июля) среди густо замазанных цензурой строк прочли: 'идём в бой...'. Три точки в конце письма по ранней договоренности означали, что дела совсем плохи...

Через несколько месяцев пустых ожиданий, после запроса военкомат сухо ответил: 'пропал без вести'.

Начались самые голодные и самые безрадостные месяцы зимы 43-го - 44-го. С первым снегом умерла последняя домашняя тварь - кошка. Летом дети подкармливали ее кузнечиками, да в начале осени в полупустой подвал еще забегали мыши. Дары огорода съели на корню. Не было дров. Сначала понемногу разбирали и пилили старый бревенчатый сарай, где до войны держали скот, а затем, в любой мороз, запрягшись вдвоем со старшей дочерью в большие подрезные сани, тащились в ближний лес за сушняком. Из-за наезда эвакуированных и тыловых военных цены на базаре выросли, и доходов от шитья никак не хватало. Бабушка продала всё, что было ценного в доме: кожаный пиджак мужа и свои выходные платья, запасы нового постельного белья (приданого для дочерей) и кованый сундук, где всё это хранилось. Под конец безрадостной распродажи пошли в ход наборы инструментом, стулья, дубовый стол и шкаф для посуды работы покойного свёкра.

Хлебная норма на иждивенцев - 300 граммов в день. Но бывали дни, когда получить этот хлеб не удавалось: то магазин не отоваривает - Сегодня весь хлеб отдан отправляющимся на фронт! - а то однажды, карточки украли в очереди. В такие дни, когда в доме не оставалось ничего съестного, мать, отправляя старших девочек в школу, просила принести хоть немного хлеба младшей сестренке. В школах давали по кусочку каждый день. У четырехлетней Иры была признана дистрофия в начальной стадии. В самое трудное время приехавшая издалека бездетная семья (видимо им рассказал кто-то о бедственном положении Ончуковых) просила отдать ей на воспитание младшую дочь. Но бабушка не смогла: 'Что я мужу-то скажу, когда вернётся?!'

С началом учебного года мою мать, неполных 15-ти лет, угнали в колхоз, где продержали до белых мух в конце октября. Возвращались домой пешком, - 20 км по разбитой лесной дороге. С собой разрешили взять (сколько унесешь) корнеплодов турнепса. Часть их пришлось бросить в пути, - невмоготу тащить по бездорожью. Домой принесла только пару, но и такому неожиданному подарку семья несказанно обрадовалась. Один турнепс сразу съели сырым. Из второго мать напекла лепешки. Эти слегка припудренные остатками муки и пожаренные на сковороде без масла лепёшки оказались единственным угощеньем в день рождения младшей сестрёнки.

В голодные военные годы каждый выживал, как мог. Некоторые занялись 'предпринимательством': пекли хлеб, варили мыло. Мука, конечно, была ворованная, как и мясные отходы. Некоторые женщины закупали поутру разливное пиво, и когда в конце дня в пивной оно кончалось, продавали с наценкой. Были случаи людоедства. Одна такая семейка продавала пирожки с мясом на базаре, не брезговала ими и сама. Когда в дом нагрянули с обыском, нашли кадку с засолкой в виде детских голов. До поры власти смотрели на всё подобное сквозь пальцы. Только после окончания войны люди стали отходить от зверства и помешательства. Многие тогда поплатились за незаконные промыслы, позволившие на общей беде сколотить капиталец. Другие солдатки, не дожидаясь маловероятного возвращения мужей, завели новых из числа эвакуированных, и прижили от них детей. В результате чего порода слобожан обогатилась всевозможными генами.

В нашем доме, тем временем, появились квартиранты. Их подселяли всем имеющим хоть какую-то 'излишнюю' площадь. При этом, в выделенную для бесплатных поселенцев большую комнату было приказано сделать отдельный вход. Бабушка попросила прислать ей семейных, хотя те считались 'не выгодными'. Многие солдатские вдовы и даже жены жили со своими богатыми квартирантами припеваючи. Но бабушка таким отказывала.

На много лет наш дом превратился в общежитие. Сначала здесь пожила тихая эстонка-учительница с таким же тихим сыном. Ей пришлось бежать с родины, - год поработала при Советах. Затем поселилась семья эвакуированных евреев, - женщина с сыном-подростком и матерью. В первый день по прибытии старуха попросила "хозяюшку" пересушить два мешка сухарей. А наутро огорошила: 'Честная ты женщина! У меня, ведь, все сухарики были пересчитаны'. К сухарям тем они не прикасались, привезли с собой достаточно муки и круп, а с базара несли сметану и мёд. Особенно полуголодных хозяев донимал их сынок, демонстрируя жирные куски со своего стола. Его мамаша от доброты однажды вынесла пельменный отвар: 'Вместо супчика поешьте'. Бабушка молча вынесла его на помойку. Женщины частенько вполголоса обсуждали свои дела: 'Эх, сохранится ли под березкою наш самоварчик?' По всей видимости, из опасения потери в дороге в нём схоронили какие-то ценности.

От голодной и холодной смерти зимой 44-45-го семью спас двухметровый Капитан, - следователь особого отдела расквартированной в городе на отдых "Рокоссовской банды". Пока порядевшую армию из штрафников и зеков пополняли и обучали, офицеры отдыхали в тылу. Он привёз березовые дрова, мешки с сушеными овощами и вяленым мясом. Часть продуктов перепала голодным хозяевам. Капитан забрал себе большую комнату и обставил всю ее трофеями из Восточной Пруссии: немецкая мебель, часы от пола до потолка, ковры во все стены и полы, зеркала, картины в рамах, неимоверное богатство в виде всевозможной посуды, обуви, одежды, белья и каких-то уж совсем непонятного назначения красивых вещей. Ни до, ни после наш дом не видал такого. Вместе с рокоссовцами в Слободской прибыл целый состав груженый трофеями. Кое-что из этого добра навсегда осело в нашем городе. В частности, 2-3 лёгких немецких мотоцикла, американский джип, и замечательный рояль 'Стинвей', простоявший на сцене ДК до начала 21 века. Капитану провели электричество. До него и после него освещались самодельными свечами из парафина, мешок которого принес со станции дед (им разжигали топки паровозов).

Помимо дровяного тепла и сушёной картошки за свой постой Капитан рассчитался старыми солдатскими шинелями и сапогами. Из них сшили пальто и ботинки для старших девочек, которые они проносили до двадцатилетнего возраста. Временами от скуки или хорошего настроения Капитан заводил трофейный патефон. Его приходящий денщик, москвич Женя (вероятно, это имя запало в память моей матери, и она позже присвоила его мне), при звуках немецкой речи уходил курить во двор и вполголоса неодобрительно выговаривал: 'Под эту музыку людей мучили на допросах...' Но у Капитана Госбезопасности она, видимо, вызывала приятные воспоминания. Где-то в Сибири у него была жена, - по рассказам денщика капитан отсылал ей из Германии богатые посылки с золотыми и другими ценными вещами. Но в Слободском он завёл новую подругу, которую вскоре привёл жить в наш дом. Симпатичная местная девка, бывшая фронтовичка, не умела готовить простейшие вещи: жареную картошку и пельмени. Поначалу это делала за неё моя бабушка, и сама по извечной бедности не особо искушённая в яствах. Капитан удивлялся: 'Моя Тоня научилась готовить!' В Новый год, видимо, в память о прошлых балах, он устроил вечер с танцами для своих друзей, пришедших с ряженными в трофейные платья местными дамами полусвета. Моя мама с сестрами дивились на всё это из своего убежища за печкой...

Капитан прихватил с собой молоденькую сожительницу, когда к весне его отослали к месту дальнейшей службы - войска шли на Берлин. Многих девок тогда увозили, но часто бросали по дороге. Через много лет от Тониной сестры остававшейся жить в нашем городе дошли вести, что белокурая бестия, выучившись на врача, поменяла своего капитана на другого чужого мужа, с которым удачно сыграла в любовь на южном курорте. А старенький капитан вернулся к своей старой жене.

Рита училась во вторую смену, а её сестра Людмила - с утра, в первую. Обувь и пальто были одни на двоих. Поэтому Рита, дождавшись прихода сестры, быстро одевалась и успевала добежать в своё училище. Но в этот холодный майский день (шёл мокрый снег) Людмила отчего-то задерживалась, занятия уже должны начаться, а ее всё нет. Она пришла вместе с матерью (та была в слезах), опоздав на целый час. - Сегодня не учат, Победа... Бабушка не любила этот празник, - Он для тех, кто вернулся. Жить стало тяжелее, чем прежде. Уцелевшие, часто раненые или инвалиды, стали возвращаться домой. Семьи счастливчиков постепенно обживались, их дочки приоделись в обновки. От вернувшегося товарища узнали о смерти Шуры. Родственники поначалу скрывали эту весть от вдовы.

Мой дед погиб под Прохоровкой в жаркий Петров день 12 июля 1943-го от раны в живот. Танковая дивизия "Лейбштандарт СС Адольф Гитлер", наткнувшись на минное поле, пошла в обход через станцию Прохоровка. На подступах к ней была размещена 42-я стрелковая дивизия, в которой оказался мл. сержант Ончуков. 10 июля здесь начались тяжелые бои. На рассвете 12-го немцы предприняли танковую атаку, но успевшие подойти 300 наших свежих танков, подняв пехоту 42-ой СД, пошли навстречу противнику. Маршал Василевский отписал Сталину: 'Вчера сам лично наблюдал к юго-западу от Прохоровки танковый бой наших 18-го и 29-го корпусов с более чем двумястами танков противника в контратаке. Одновременно в сражении приняли участие сотни орудий и все имеющиеся у нас РСы (реактивные снаряды). В результате все поле боя в течение часа было усеяно горящими немецкими и нашими танками'.

Немцы заняли оборону и к полудню почти всех перебили, но на другой день получили от Гитлера приказ отходить: англо-американские войска высадились в Сицилии, - надо было спасать Муссолини. Танкистов из-под Курска без машин срочно перебросили на другой край Европы. Из-за огромных потерь и неоправдавшихся надежд Сталин не считал Курскую операцию успешной. Только после его смерти осмелевшие 'полководцы' занесли это сражение в список своих побед. И, всё-таки, что-то очень важное произошло тогда, 12 июля, под Прохоровкой. Ценой ещё трёх сотен танков и ещё нескольких тысяч людей был окончательно сломлен наступательный порыв немцев...

Земляк моего деда рассказал, что когда приехал с полевой кухней, кормить обедом было уже некого, от роты из двухсот человек вместе с ним остались трое. 'Не жди, Нюра, не вернётся... Почему он не сказал, что обувь чинить умеет?! Ведь спрашивали всех нас перед строем: кто сапожник, кто плотник, кто повар?' Сам он назвался поваром, хотя до войны работал лишь завхозом. Пожил дома недолго, - два года. Многие по возвращении с той Войны умирали без видимых причин.

В самом начале войны погибли сыновья тёти Грани. Геня сгорел в танке, а Лёня, еще в марте 41-го призванный по своей природной глухоте на трудовой фронт, в июне попал в плен, по смуглой внешности был принят за еврея и расстрелян. Об этом рассказал другой наш сосед побывавший в том плену, - плотник Егор, его приговорили к смерти за неудавшийся побег. Когда начался расстрел он упал и притворился убитым... Выждав ночи, вылез из-под трупов, кое-как присыпанных землёй, и через пару дней вышёл к своим. Возможно, этот случай оставил тяжелый след в его душе: Егор вечно пьянствовал, бил жену и детей, иногда они прятались от его кулаков у нас дома или в борозде в огороде...

О том, что перед боем деду присвоили звание 'младший сержант', стало известно только после смерти Сталина. Повышенную пенсию удалось получать лишь на младшую дочь, да и то недолго. Те, кто погиб в первом бою, не получили ничего. Ни боевых орденов, ни памятных медалек, ни запоздалой славы и брежневского почета, ни денег и льгот от 'антинародного' режима. Только слёзную память вдов и матерей, да безвестную братскую, без гробов, могилу в далёкой чужой земле. В России чтобы дождаться признания надо жить долго.

Об отце моего деда, Владимире Ончукове, моей матери ничего толком неизвестно. Есть только дореволюционная фотография семьи. Зарабатывал он прибыльным столярным делом. До революции мастерил мебель, после, - в основном, гробы. В церковь не ходил, в плохом духе швырял в супругу, чем попало, в субботу по старой традиции после обеда бросал работу. Но шёл не к обедне, как все добропорядочные люди, а в шинок, дабы напиться там вусмерть. Осенью 1927 года возвращаясь с очередной попойки, он свалился на стылую землю, простудился, заболел, и вскоре умер в тифозном отделении больницы. Хоронили его отчего-то скрытно, телега с гробом объезжала главную улицу. Место его захоронения моей матери неизвестно. Насколько она помнит, родственники ходили на могилу его жены бабушки Кати, а вот деда никогда не поминали. Вероятно, на его похоронах присутствовали бывшие богатые родственники Ончуковы из Вятки, связи с ними стали опасны, особенно после репрессий 37-го.

Фамилия Ончуковых известна в нашем городе с конца 17 века. По описи 1710 года 'Во дворе старых полков салдат Иван да Карп Максимовы дети Ончюковы Иван 65 лет Карп 59 лет у Ивана жена...'. В 19 веке было уже шесть семей, - кузнецы, купцы. Один из последних дореволюционных Ончуковых, Михаил Петрович, дорос до управляющего винокуренного завода Александровых, и, в конце концов, переселился в их родовой особняк, - богатейший и красивейший в Слободском. Первое время мои молодые родители жили в Светлицах, и отец выпытывал у тёщи, не приходятся ли они родственниками этому известному в городе дореволюционному богачу? Та всё отрицала. И лишь незадолго до своей кончины как-то обмолвилась: 'Дядя у него был богатый, особняк на Советской, а сами они бедные'. Вполне вероятно, что замалчивание истории жизни и смерти моего прадеда происходило из опасения обнаружить опасное в советские годы родство, многих Ончуковых в 30-е годы арестовали. Часть их, видимо, до поры скрывалась в Кирове-Вятке. От свадебных подарков у бабушки хранился дорогой столовый набор от Вятской родни, но кто это был - моей матери неизвестно, на её памяти к нам не приезжали. Последнее блюдо, с отколотым краем, дожило до начала 80-х. На нём по выходным выкладывала рядами свежесвернутые пельмени моя молодая жена...

В войну бабушка распродала наборы столярных и сапожных инструментов, оставшихся от свёкра и мужа. Не нашёл применения только длинный, чуть ли не метровый фуганок. Его посеревшее от безделья продолговатое тело, извлечённое на свет из дальнего угла чулана, вызывая всеобщее удивление, изредка попадалось на мои любопытные детские глаза...

Вы здесь

Мой дед Александр Ончуков

Комментарии