Некогда в северных снегах, далеко за полярным кругом я был свиделем дикой пляски лопарей.
Была полярная ночь, острые, зеленовато-огненные, мертвые ленты сияния опаясали небо, невиданный костер горел вверху, в нем сгорал мир реальный, все было фантастично и страшно. Рыхлый снег вокруг был взбит, будто кто-то многоспинный вывалялся в нем.
Тюлений жир тускло горел в юртах, но это было ненужно, ибо расплавленное небо светило остро, пугающе.
Лопари плясами пляску шамана, опьяненного спиртом, привезенного из Мурманска. Лопари кричали, молились, выли, стонали и под конец окаменели. А когда пришли в себя, объявили, что шаман был среди них.
Снова пили спирт — здорово пьют они, куда европейцу — потом играли и в карты производства Гознака и ругались по-русски не хуже меня. И старый лопарь, ни разу за всю жизнь свою не раздевший малицы, не мог понять, как это белые изгдтовляют огненную воду, которая слаще шамана самого. Это в З00 верстах от Мурманска.
Молодая женщина пришла я себя первой. Она медленно оторвала грудь от ножки скамьи, посредине груди осталась впадина, подобна рву. Женщина села, закатила глаза и в такого позе, бесстыдная, истомленная, просидела несколько минут. Потом открыла глаза, обвела всех вяжущим взглядом, и глаза у нее оказались черными, таящими на мглистом дне своем злобу и тоску и еще кое-что от убийства. Она вытерла рукой рот, поджала синие губы, гримаса исказила ее лицо.
Ветер дул в окно, холодный, зимний ветер, женшина, не оборачиваясь, повела плечами, спина ее изогнулась, она обхватила себя руками и стала раскачиваться. Нелепую песню, заунывную, горькую плели ее губы, и песня эта хрипло отдавалась по комнате, будто многолосо скрипели телеги.
Пробудился черный человек. Он сразу же поднялся, несколько секунд разглядывал всех неузнающими глазами, затем сплюнул песок и сказал:
- Дух божий был у нас.
Ночью крестьяне выбили стекла в этом ненавистном домике, где «враги человеческие скликаются с чертями и мертвецами». Но в дом войти мужики боятся, даже председатель сельсовета, поспешно крестясь, шепчет:
- Опоганился опять... свят, свят...
Крепкий рассвет побежал в снега встретить новый, хмурый зимний день. Вокруг избы стояли крестьяне и ждали. Чего ждали - неизвестно. Они с ненавистью шептались меж собой, но переступить порог дома не решались. Оттуда полз грузный вздох, стон, долгий, нутряной и из окна вьливалась унылая песня, однотонная.
- Спалить бы домишко... Только боязно, все село может сгореть, а тут лес недалече... - говорил мне рослый мужик, с задумчивой злобой поглядывая на дом. Но вижу: не этого боятся они, а трясунов, этих диких, больных людей.
Выходят трясуны, качаются. Желтые, худые, обросшие, они хило плетутся. Старухи и дети бредут впереди. Под глазами синева, у некоторых черно или зеленые круги. Молодая женшина идет по правую сторону от проповедника. Крестьяне расступаются, трясуны уходят в лес.
- На каком языке вы молитесь?
Черный человек остановился, строго обвел всех нас ничего не видящими глазами.
- Не мы молимся, дух божий молится на иностранных языках.
- Что говорил дух божий?
- Дух божий велет не сеять, не жать, не молотить, ничего не делать, «ибо прежде, чем возьмешь ты сноп, придет спаситель и уничтожит все огнем и мечом».
Трясуны уходят в лес, и целую неделю не видно их.
Если в деревне что случится, мужики говорят:
- Вытрясли трясины беду...
Власть их не трогает, мужики же ненавидят и боятся. Они платят трясунам «мужицкой местью» за страх животный свой, за обиду и горечь, но обидеть их не рискуют. Так вот и живут, полные ненависти друг к другу.
Кто же такие трясуны? Нищие, не бедняки, а нищие. Когда у мужика погорит домишко, а помощи нет, когда ему деваться некуда, хоть по миру иди - он отправляется к трясунам. Их немного. Больные, изнеможденные, пожалуй, психически ненормальные. Жены погибиших в мировую войну солдат, выжившие из ума старухи - вот главный контингент секты. Мужчин меньше, а молодежи вовсе нет.
Этим трясунам помочь уж никак нельзя. У них нет источника, способноro их питать. Обездоленного крестьянина теперь всегда выручит свое же село. Надо еще учесть условия Вятского края — дикая сторона, беспросветная, бедная. Благоустройство деревни - смерть секты.
Под утро я покинул это село. С чувством боязни и тревоги я выбрался за околицу, а когда мельница, издали кажущаяся гигантской птицей, присевшей на землю, готовой ежесекундно с неистовым клохтаньем улетепь, скрылась из виду, я обернулся. Исчезло селе.
Бескрайняя, снежная равнина убегала назад, конвоируемая лесом.
IV. Странники.
Амундсен пишет, что тишина на него навевает широкий покой, когда ясны цели и каждое движение одиноко и жизненно до физического ощущения.
Леонид Андреевич находил, что в тишине сокрыто убийство.
В Японии я встретил саксонца, который жаловался, что здесь вообще не бывает тишины, здесь всегда что-то звенит и волнуется, как прибившаяся к стеклу муха.
Китайский профессор Х. определенно утверждал, что человеку много читатъ подряд нельзя, ибо тишина, которая возникает во время чтения, начинена грозой звуковых галлюционаций, как голова русского мужика предрассудками.
У тропиков и за полярным кругов я не слыхал, не испытывал, не прикасался к такой пютрясающе-уничтожающей тишине, как в Омутнинском уезде. Здесь тишина таит безумие.
Часами снежная гладь, из чугуна вылитый лес и ни звука, ни вздоха. Невольно можно закричать. Мне понятно, почему здесь такое обилие диким сект.
Как у тропиков в самой природе заложено сладострастие, так здесь заложено в природу безумие. Здесь людям страшно, непонятно, здесь долгие, бесшумные ночи, а ночь искреннее и глубже дня. Здесь человек ближе к космосу, чем к нашему миру.
Он тоскует, а по местному - скучает. Отсюда и трясуны, и адвентисты, и бегствующие, и дырники, и хлысты, и десятки других разных учений, в основе своей имеющих одну и ту же сущность: боязнь и непонимание великого простора, предоставленного слабым, коротким человеческим ногам, неспособным его исходитъ, слабому человеческому мозгу, не совладающему с тех, что резко и красочно, таинственно и просто.
Странствуюшие или бегствующие истинно православные христиане появились по их собственной летописи в 1666 году. О них много писалось, да у них и своя, летопись имеется. Мельников-Печерский исчерпывающе дает о них сведения.
Но ведь время должно было их изменить. Ведь революция прокатилась по России. Конечно, жизнь этой секты значительно видоизменилась. Их называют норниками, ибо живут они вдали от людей, не любят людей и считают человечество в целом антихристом.
В свое время об них много врали. Говорили, что они приносят человеческие жертвы - ложь все это. На них были гонения.
При Советской власти их не трогают.
- Во что веруешь? - не спрашивают.
- Как веруешь? - не познают.
И вот норники говорят теперь : - Пришел антихрист при Алексее Михаиловиче, с каждым годом все лютей становится, Николай второй наилютейший антихрист был, а советская власть - притихший антихрист, смирился, мол, знать конец света пришел...
Опять идет сказ о конце мира.
«И придет бог, бездушный бог Анти-Христос». - говорили они некогда, а теперь иначе: «И пришел бог, бездушный бог Анти-Христос».
Считают себя норники потомками настоящих славян, не принявших реформ русской православной церкви. Так как почитают они себя не от мира сего, то не признают никаких гражданских записей, фамилий не имеют и количество их никому не ведомо. Отрицая все земное, живя во имя небесного , они похищают детей из мира сего, объявляя, что ребенок умер.
Теперь у них начался раскол по вопросу о браке. Более молодые требуют разрешения брака, старики решительно против, и молодежь бежит.
- Да,- говорил укоризненно старейший Яков, хмурый, строгим человек, -нынче времена пошли другие... Антихрист игру затеял. Одной рукой будто и гладит, и не трогает, а другой соблазн людям дает... Вот как... Люди а разврат уходят... Ежели говорят, вы нонче от нас не разны, живите как мы. Вот разговор какой.
«Всякого кто исповедует меня перед людьми, того и я исповедую перед отцом небесным; а кто отречется от меня перед людьми, отрешусь и я от того перед отцом моим небесный»
Но можно ли сочувствовать власти, всемирно отрекшейся от Бога?
Однако власть-то эта никого не затрагивает, против сектантского антимилитаризма и антигражданства не идет. Что ж делать? Тут пропасть!
Молодежь бежит из пределов. В Вятку прибежали две девушки, их приютил комсомол.
второй раз прибежал двадцатилетний парень, рослый, здоровый, краснощекий и скуластый. Документов у него никаких не было, и только одно увольнение (путевка) гласило: сын и брат наш Прохор едет в Тагильский предел для исправления. За любовные записки попался юноша. А весна как раз, точно солнышко, всходила. Юноша от норнического благочестия свернул на путь мятежа и страсти.
У другого парня старики нашли невинную политграмоту. На него наложили епетимию : 3.000 поклонов.
Взял юноша листовку со ста рубцами и давай отбивать поклоны. После 500 поклонов не выдержал, пошел к старейшему.
- Не могу, - говорит, - отбивать, скоро лбов камни сотру, а себе до кости голову протру... Ни поясницы, ни спины уже не чувствую...
- Тогда сын наш еще надобно тебе 500 поклонов...
Вернулся он понуро назад, сел на пол, посидел часа два, а на 641 поклoне плюнул и удрал.
Неделю ждал грома небесного, не дождался и успокоился. Ничего. Теперь в комсомоле.
Обратный путь промелькнул быстро.
Август Ефимович Явич. Очерк «Омутнинская сторона», впервые опубликованный в журнале «Красная новь» (1926. — № 9), а впоследствии давший название его книге-сборнику рассказов. 1931 года.
Спасибо за материал, Алексей !
Пожалуйста)